Саморазвитие по Толстому

Чехов имел первостепенное право жаловаться на свою долю и завидовать другим. Однажды вечером, в марте 1897 года, во время ужина в петербургском ресторане «Эрмитаж» с издателем и близким другом Сувориным, у Чехова пошла горлом кровь. Туберкулез стал быстро прогрессировать. Вместо того чтобы жаловаться и злиться, он продолжал работать, создав после этого некоторые самые известные свои произведения. Ему было тридцать семь, жить оставалось всего семь лет — и в это время он пишет «Дядю Ваню», «Трех сестер» и «Вишневый сад», сильно страдая от болезни. Примерно в то же время он прекратил врачебную практику (не считая самолечения), отчего сильно грустил — ему очень нравилось быть врачом. Что касается самолечения, то оно состояло в следующем: «вдыхание паров креозота» и «наложение компрессов». Вскоре он также прибег к «лечению кумысом». (Кумыс — это напиток из ферментированного молока. Тут наблюдается какая-то печальная зависимость между молочными продуктами и смертельно больными русскими писателями. И еще хочу сказать: прекратите ферментировать напитки! Это жуткая гадость!) Через год после постановки диагноза Чехов приобрел землю недалеко от Ялты и стал проводить больше времени в Крыму из соображений здоровья. Считалось, что крымский климат для него полезнее. Но он не был там особенно счастлив. В письме из Крыма в 1900 году он пишет: «Я оторван от почвы, не живу полной жизнью, не пью, хотя люблю выпить; я люблю шум и не слышу его; одним словом, я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему или начать сохнуть?» [107]

Он часто писал Толстому; они несколько раз встречались. Чехову нравились романы Толстого, но не его благочестивые проповеди. (Понимаете? «Благочестивые проповеди» — это попытки Толстого превратиться в ежа. Чехов, разумеется, лиса. Он готов все принять и любит многообразие. Он даже немного похож на лису внешне.) Толстому, в свою очередь, нравился Чехов как человек, хотя, по мнению Толстого, ему недоставало «определенной точки зрения». Впервые они встретились в усадьбе Толстого, когда Чехов застал Льва Николаевича купающимся в пруду. Так и продолжилась их беседа. Позже Толстой хвалил Чехова за «искренность» и признал, что тот создал новые формы письма. На немногочисленных сохранившихся фотографиях они выглядят странной парой: Чехов в плохо сидящем темном костюме, с подстриженной бородой и в очках в роговой оправе, Толстой в сапогах, крестьянской поддеве (будущей «толстовке») и чем-то вроде белой ковбойской шляпы. На одной фотографии Чехов как будто в чем-то кается; Толстой машет сжатой в кулак рукой и смотрит собеседнику прямо в глаза, а Чехов смотрит в пол как провинившийся школьник. Но на святого, как ни странно, из них двоих похож именно Чехов.

Однажды Толстой, прощаясь с Чеховым, прошептал ему на ухо: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!» Чехов не слишком расстроился, но позднее сказал, что, когда вспоминает об этой оценке своих трудов, его «и смех, и зло разбирает», и цитировал еще одно высказывание Толстого: «Куда я пойду за вашим героем? С дивана до… и обратно, потому что ему и ходить-то больше некуда» [108].

История смерти Чехова стала легендой. Врач хотел послать за кислородом, но Чехов понял, что, пока его принесут, он уже будет мертв. Вместо этого он попросил шампанского. «Давно я не пил шампанского». Он медленно выпил весь бокал, лег на бок и тихо умер. С ним рядом была его жена, Ольга Книппер. По ее воспоминаниям, «ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка… мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате…» Потом с громким звуком вылетела из недопитой бутылки шампанского пробка. Честно говоря, мне плевать, если эти детали кому-то покажутся слишком экстравагантными. Мне хотелось бы, чтобы они были невыдуманными, потому что оказались бы очень к месту в какой-нибудь чеховской пьесе.