Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

Сожжение менее известных сторонников «древлего благочестия» стало в XVII в. обычной мерой противодействия церковному расколу. В 1666 г. за проповедь «древлего благочестия» сожжен в Москве старец Вавила. В тексте обвинительного приговора старцу указывалось: «образом Божиим не поклонялся, и церкви Божии называл будто осквернены, и к тем церквам и к отцом духовным приходить пречистых Христовых Таин причащатца будто никому не доведетца, и на крестное знамение ты плевал, и иные непригожие речи говорил»[215]. В январе 1672 г. по приговору царя Алексея Михайловича и Боярской Думы сожжению в срубе подвергся старец Трофим, из вотчины Троице-Сергиева монастыря. Перед казнью выяснилось, что многие годы он носил с собой просфору из Соловецкого монастыря, почитаемого старообрядцами за идейное сопротивление никоновским «новинам», а затем – долгое вооруженное противостояние правительственным войскам, которое на момент казни еще не завершилось. Просфора оказалась изломанной «в крухи», но старообрядец не расставался с ней специально для того, чтобы использовать в последние минуты жизни (как говорилось в документе, «при смерти ему к причасщению»). Жестокий приговор предписывал: «велеть ево зжечь в срубе, чтоб такое зло впредь не размножилося, и на то смотря, иные такие ж воры впредь не воровали»[216].

Аналогичные репрессии обрушились и на «простецов» – рядовых участников старообрядческого движения. Так, в 1683 г. несколько Кольских стрельцов подали «извет» воеводе З.И. Полозову о «стрелецкой жене» Маврутке. В документе указывалось, что она «в церковь де Божию во время святого пения она де не ходит», что в этот период являлось бесспорным доказательством приверженности старообрядческой идеологии. Предпринятые местным духовенством попытки увещевания не достигли успеха. Когда игумен Кандалакшского монастыря Иоасаф «почал ее крестом благословлять, и она на игумена начала плевать и говорила игумену: “отоиди де ты от меня, враг, прочь”». Некоторое время спустя Маврутку сожгли для устрашения прочих потенциальных врагов Церкви: «чтоб на то смотря, иным неповадно было таких неистовых богохульных речей говорить»[217]. Список подобного рода ситуаций можно продолжить. В 1684 г. по доносу дьякона Ивана Григорьева церковный суд рассмотрел дело о приверженном старообрядческому вероучению Кольском стрельце Иване Самсонове. «Его троекратно пытали, а затем после наказания кнутом сожгли на костре»[218].

Для первых старообрядцев пример новых российских мучеников, погибших в огне, служил образцом для подражания. В целом «побеги раскольников на окраины государства … и самосожигательства, которые наэлектризовывали массу, создавали в простом народе нервное, психозное состояние»[219], что сильно способствовало суицидальным настроениям. Тем не менее, противники никоновских реформ, совершающие самосожжение, чувствовали уязвимость своих богословских теоретических построений. Поэтому, «чтобы не самим себя поджигать», они в некоторых случаях старались переложить ответственность перед Богом на штурмующую их убежище воинскую команду. Непосредственно на засов, заперев дверь, ставили зажженную свечу, а на пол наваливали соломы. При первом же толчке в дверь свеча падала, огонь вспыхивал, начинался пожар, и самосожжение совершалось[220]. Похожие свидетельства о последних секундах перед гарью неоднократно встречаются в «Истории Выговской старообрядческой пустыни» Ивана Филиппова. Так, в описании первого самосожжения в Палеостровском монастыре вся вина за внезапно разгоревшийся в церкви пожар и гибель в пламени множества людей возлагается на царские войска. Стрельба из пушек по монастырской церкви, утверждал Иван Филиппов, закономерно привела к началу огненной трагедии: «И егда начаша с пушек стреляти по церкви и пришедше ядра в церковь свещи вся срониша на пожегу»[221]. Во время второго самосожжения, по утверждению того же автора, ситуация повторилась[222]. Так самосожжение на страницах старообрядческого исторического труда легко превращалось в жестокую казнь, осуществленную царскими войсками.