Самоубийственная гонка. Зримая тьма

— Но я не хочу морочить вам голову, как адмирал. Я скажу правду. Нам предстоит самое тяжелое сражение в истории морской пехоты, и нас бросят на самый опасный и трудный участок. Для вас это не новость. Вы и без меня прекрасно знаете, что мы были в резерве на Окинаве и проводили отвлекающий маневр, поэтому в день высадки в Японии будем в передовом отряде. Более того, парни: поскольку наш полк, и особенно этот батальон, так дьявольски хорош, мы первыми ступим на берег.

Я, как и все остальные, давно это знал или по крайней мере подозревал, но от слов полковника у меня все внутри перевернулось, словно я прочел свой смертный приговор. Другие лейтенанты уставились в песок, обескураженные страшным смыслом этих слов.

— Япония сейчас — одна большая крепость, — продолжил он. — На Окинаве мы уже поняли: эти фанатики будут биться до конца. Несчастные ублюдки, я бы их и людьми-то не назвал, но они настоящие воины. Не знаю, где намечена высадка, только берега будут настолько неприступны, насколько это вообще возможно. Уже пристреляны пушки, которые разорвут нас на куски. И все же мы должны будем захватить плацдарм, хоть это и означает, что многим из нас не вернуться назад.

Счастливчик Холлоран прошел рядом, и его тень упала на меня, укрыв темнотой. Я почувствовал на плече быстрое прикосновение его пальцев, как благословение, смягчившее, пусть на миг, мою тревогу.

— Мне больше нечего сказать, парни, кроме того, что я вами горжусь.

И помолчав немного, он добавил:

— Я действительно вами горжусь. Когда придет время, я знаю, вы сделаете все, что в человеческих силах. И никто этого не сделает лучше вас. А теперь по коням — пора домой.

Почти до самого утра я лежал на койке без сна, уставившись в темноту палатки, и слушал, как огромные мотыльки бьются крыльями о москитную сетку. Время от времени я слышал гул моторов «летающих крепостей», поднимавшихся с аэродрома на Тиниане, а с берега доносился отдаленный стук свайного молота — «морские пчелы» строили новый пирс. «Черт! Черт! Черт!» — сердилась машина. Где-то рядом странная птица тревожила сон джунглей кокетливыми трелями, а еще ближе, подо мной, на фанерном полу, с треском сталкивались неуклюжие улитки. Я старался сосредоточиться на этих звуках, чтобы не дать течению мысли унести меня в трясину видений, где меня затянет на дно абсолютного отчаяния. Судя по ровному дыханию Стайлза и Винериса, они спали глубоким сном, и от этого меня охватывало еще большее беспокойство: как они могут спать после зловещих предсказаний полковника?

Где реки быстротечны,
Могилы тех ребят;
В полях девчонки вечно
Средь роз увядших спят[35]

.

Я осветил фонариком страничку «Карманного поэтического сборника», открытого на стихотворениях Хаусмана. Стоическое и безнадежное настроение этого пасторального реквиема откликнулось у меня в душе чувством бессилия и обреченности. Я презирал себя за бесхребетность и слабость духа, но ничего не мог поделать с наползающим отчаянием. В конце концов я отложил книгу, и долго лежал, глядя в темноту. Не в силах больше бороться с усталостью, я уплывал в страну теней, где фантазии мешались со сном, и вскоре мне уже представилось нечто отвратительное; день Д и я сам, полностью утративший присутствие духа. Я видел себя как фигуру в кинохронике, бегущую мишень. Плацдарм был объят пламенем. Скаты опустили, и я ринулся вниз, на твердую землю, делая взводу знаки следовать за мной. Неровный рельеф пересекали проволочные заграждения, в небе над нами вспыхивали осветительные снаряды. Где-то сбоку трещал японский пулемет, и визг шрапнели разрывал раскаленный воздух, земля дрожала от взрывов. Я обернулся и увидел, как мои подчиненные, низко пригибаясь, рассредоточились у кромки берега: ребята один за другим падали на песок, по-прежнему сжимая в руках винтовки. Перед глазами мелькнули белые кости и кровь, струившаяся как вино Святого причастия. И тут от вида крови я замер словно парализованный. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог произнести ни слова: меня охватило оцепенение и безволие. Кто-то из командиров отделений моего взвода спрашивал глазами: «Лейтенант, что нам делать?» Не в силах думать, я не отвечал. Сквозь клубы дыма я видел своих соседей по палатке: слева Стайлз, справа Винерис вели своих солдат в наступление. По рации я слышал яростный рев командира роты: «Продвигайтесь вперед!» Но команда не имела силы, не имела смысла, словно ее отдавали на неизвестном языке. Я не мог сдвинуться с места, словно врос корнями в японскую землю и превратился в дерево. А самым ужасным — непереносимым — было выражение глаз Стайлса и Винериса, которые продвигались вперед сквозь густой рой вражеских пуль и периодически оглядывались на меня с безмерным презрением и ненавистью.