Самоубийство Пушкина. Том первый

Последний свет погас во взоре Пушкина. Лицо его вновь стало равнодушным. Какая-то перемена в его внутреннем состоянии. От убийственного азарта и нетерпения не осталось и следа.

— Странно, — сказал он, — я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но я чувствую теперь, что нет… Впрочем, все равно. Как только я оправлюсь от раны, мы начнем снова…

Поведение Пушкина на поле или на снегу битвы д’Аршиак находил «parfite» (превосходным).

Условия жизни не давали ему возможности и простора жить героем; зато, по свидетельству всех близких Пушкина, он умер геройски, и своею смертью вселил в друзей своих благоговение к своей памяти. Так подытожит внешнюю сторону жизни Пушкина князь П.П. Вяземский.

Петербург. Дом Волконского на Мойке, где снимал квартиру Пушкин. 27 января. Около шести часов вечера.

Теперь уже стало темно. Карета скоро прокралась по улице тёмной призрачной тенью, гася по пути на краткое время золотые пунктиры некстати весёлых петербургских окон. Карета торжественная, как из мрачной сказки. Её на всякий случай прислал к месту поединка нидерландский посланник барон Геккерен. Выпал именно тот непредсказуемый «всякий случай», которого более всего хотел барон…

Квартира Пушкина на первом этаже. Данзас стремителен, но потерян. Стукнув висячим молотком в двери, силы не рассчитал, шнурок порвался. Данзас мгновение, не понимая, смотрит на оторвавшийся молоток, потом швыряет его в мятежную снеговую круговерть. Стучит кулаком.

Дверь отворяется. Камердинер Никита лицом, густо утыканным короткой серебряной проволокой, пытается изобразить надменное неудовольствие

— Беда, — коротко говорит Данзас.

Надменность с лица Никиты мгновенно уходит.

Он бежит к карете. Вдвоём толкутся у раскрытой дверцы.

— Погоди, барин, — говорит Никита, — тут ловчее одному…

Берёт Пушкина на руки. Бледное неживое лицо Пушкина рядом с коричневым, будто вытесанным из подёрнутого мхом-лишайником дикого плитняка лицом Никиты.

— Грустно тебе нести меня? — тихо и горестно спрашивает Пушкин.

— Молчи, барин, вес-то из тебя весь вышел в энти дни, — не понимает вопроса Никита. Трогательный и торжественный вид принимает его каменное лицо.

На первой же ступеньке он оступается, теряет равновесие.

— Господи, Исусе Христе, спаси и помилуй, — шепчет тихо.

Так идут они на крыльцо, по лестнице, в кабинет. Мимо окаменелой прислуги.

Пушкина укладывают на диван, меняют кровавое бельё, укутывают в одеяла. Сцепив зубы, он сам надевает все новое.

— Не пускайте жену, она, бедная, испугается…

Данзас, между тем, уже воротился с доктором Шольцем и доктором Задлером. Когда они входят в кабинет — с тросточками, саквояжами и немецкой важностью, Пушкин слабым движением руки предлагает лишним выйти. Данзас остаётся с докторами. Доктор Шольц попал сюда не по делу, поскольку оказался акушером. Во все время осмотра он только и делает, что усиленно сохраняет ту представительность, с которой вошёл.

Все, что происходит теперь, для Пушкина имеет значение черезвычайное. Всякое мужество имеет границы. Вопросы, которые ему надо задать, имеют смысл страшный… Человек подходит к тому пределу, который делает его наиболее естественным, жестоким образом обнажает его суть. И слабость, и мужество, нищета и роскошь духа являются тут в крайних своих пределах. Страшно, страшно узнавать окончательные ответы…

По лицу Пушкина трудно видеть, каково его душе. Жёлтые, как бы распухшие и заржавевшие глазные яблоки медленно и тяжко поворачиваются в горячих ложах своих. Кажется, что глазам этим больно двигаться под воспалёнными сухими наждачными веками. Руки его, ставшие ещё более изящными, как бы из живого мрамора сделанные, живут своей отдельной жизнью. Пальцы перебирают и разглаживают складки белоснежного белья, приближаются к лицу, утопают в больших, вспыхивающих серебряными искрами бакенбардах.

Доктор Задлер поставил компресс и, не зная, как поступить дальше, мнётся в томлении и нерешительности.

— Что вы думаете о моей ране? Вы знаете, о чём я спрашиваю? Надеюсь, вы понимаете, что мне теперь нужна только правда… Не бойтесь…

Доктор Задлер, надламывая русские слова тесным для них немецким произношением, отвечает кратко и поспешно, и в этом уже есть знак безнадёжности.

— Не могу вам скрыть, рана опасная.

— Скажите мне, смертельная?

— Считаю долгом своим не утаить и того. — И будто спохватившись. — Но услышим ещё мнение Арендта и Саломона, за коими послано…

Пушкин молчит, прикрыв глаза. В нитку сжимает чёрные губы. Перемалывает в зубах нечто невидимое, несуществующее. И уже про себя, перейдя на французский:

— Je vous remecie, vous avez agi en hommete homme envers moi (Я вас благодарю, вы поступили со мной как честный человек).

Замолчал, потёр рукою лоб, добавил. Это уже точно для себя:

— Il faut que j`frrangt ma vfisjn… (Мне нужно привести в порядок мои дела…)