Самоубийство Пушкина. Том первый

О зайце можно продолжить. Перебежав дорогу Пушкину, он не только наследил по первопутку, но и, можно сказать, остался навечно в истории нашей изящной словесности. О нём даже заспорили слегка, причем всё люди именитые.

Погодин, например, с которым Пушкин, судя по дневникам, охотно разговаривал на разные отвлечённые темы, утверждает, что Пушкину дорогу пересекли сразу два зайца, и это, естественно, в два раза усугубляло роковое значение приметы.

Вяземский в письме к Гроту в том сомневается: «О предполагаемой поездке Пушкина инкогнито в Петербург в дек. 1825 г. верно рассказано Погодиным в его книге “ Простая речь”. Так я слыхал от Пушкина. Но, сколько помнится, двух зайцев не было, а только один. А главное, что он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь с 13 на 14 декабря: совершенно ясно».

П.А. Ефремов, разговаривавший с одной из «соседок» Пушкина в Тригорском Марией Ивановой Осиповой, точно помнит, что, «выехав за ворота, он (Пушкин) встретил священника; не проехали и версты, как дорогу ему перебежали три зайца: эти худые — по народному поверью — предзнаменования испугали Пушкина и намерения его были отложены. Это событие сохранилось в семейных преданиях Пушкина…».

Выдающийся историк, издатель знаменитых сборников «Русской старины» М.И. Семевский, наоборот, уверен, будто «…на пути заяц три раза перебежал (один) ему дорогу, а при самом отъезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием. Пушкин отложил свою поездку, а между тем подошло известие о начавшихся арестах, что окончательно отшибло в нём желание ехать туда».

На этом закончим о безмерной славе зайца и будем ему благодарны за нечаянный подвиг во имя русской литературы. Теперь ему памятник стоит по дороге в пушкинское Михайловское. Хотя один из моих приятелей, когда я нахваливал ему зайца, сказал, подумав:

— Если бы не этот заяц, может быть, и Дантеса не было бы?

Пожалуй, в этом есть какой-то резон.

Однако вот какая вещь. Если следовать той логике, которая представлялась Пушкину в системе суеверных знаков, и той серьезности, с которой он к ним относился, то окажется, что Дантес в его судьбе был неизбежен и Пушкин знал о том с семнадцати лет.

Не будем, всё-таки, сбрасывать со счетов того, что Пушкин предрасположен был к суеверию в силу поэтического склада души. Но чтобы так фатально верить в неизбежность того, что предвестия указывают на вполне конкретные события, которые обязательно исполнятся, нужно было иметь и нечто кроме воображения. Нужно было иметь опыт. И этот опыт у Пушкина был. Вспомним это не случайно оброненное Далем: «…он говаривал о приметах, которые его никогда не обманывали». Передо мной открывается заманчивая перспектива попробовать объяснить жизнь Пушкина с той стороны, с которой к ней вряд ли кто подходил. Серьёзному это покажется несерьезным, а несерьёзный за такие дела не берётся. Именно суеверие во многих случаях поворачивало жизнь Пушкина. Не будь у него такого сильного уважения к языческим указаниям, не будь страха и неодолимого желания следовать им, жизнь его могла бы сложиться во многом по-другому. Его жизнь и суеверие в характере развивались параллельно, зависели и влияли друг на друга.

Гораздо больше, чем талант, влияла на суеверную податливость натуры Пушкина какая-то роковая предопределенность его судьбы к недобрым исходам. Он жил в постоянном напряжении, ожидая худа. И чаще всего оно приходило. Вспомним себя — болезнь или череда неудач редкого из нас не заставит хотя бы в душе обращаться к неведомым, но неизмеримо более высоким силам, чем те, которыми обладаем сами. Это и есть воспоминание о языческом прошлом нашей души, которое для меня, например, так же дорого, как обращение к детству.

Страх и вера схожи в том, что для их развития нужен крепкий первоначальный толчок. Такой толчок у Пушкина был.

«Известно, что Пушкин был очень суеверен, — вспоминает ближайший друг его Алексей Вульф. — Он сам не раз мне рассказывал факт, с полной верой в его непогрешимость, — и рассказ этот в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина; в 1817 или 1818 году, то есть вскоре по выпуске из лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном л. — гв. Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под названием стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными… Ворожея внимательно и долго их рассматривала и, наконец, объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый молодой мужчина… Взглянув затем на ладонь капитана — ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях…