Самоубийцы

Не говорю о безумных крайностях: «Латвия для латышей», «Москали, геть из Украины», «Жиды, катитесь в Израиль», — на это бессмысленно тратить слова. Но и куда более благообразное по обличью — и оттого особенно соблазнительное — ощущение особенной предназначенности своего народа есть явление, в который раз повторю, узконациональное. Не вводящее нацию, как выражаемся ныне, в семью цивилизованных народов, а оттесняющее на духовную обочину.

Это — произошло. Со многими.

Могло ли не произойти — даже если заглядывать не в роковой и далекий 1917 год, не отступая во времени дальше именно сталинской национальной и культурной политики?

Всегда почему-то хочется, чтобы в прошлом был шанс — пусть упущенный. Какое-никакое, а утешение.

В романе Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» заглавный герой, молодой и молодцеватый, пляшет в составе ансамбля перед товарищем Сталиным. Исполняет коронный свой номер — «полет на коленях». Да еще с глазами, укрытыми под башлыком, вслепую.

На коленях, вслепую — объяснять ли, что здесь притаилась озорная метафора?

И когда вождь с улыбкой нагнется к распростертому у его ног танцору и в упор глянет ему в глаза: «Кто ты, абрек? Где я тебя видел, абрек?» — Сандро будет обожжен смертельным ужасом.

Он вспомнит свои детские годы, свой аул Чегем, себя самого, пасущего коз, слухи о бандитском нападении на пароход и встреченного в лесу незнакомца, уходившего от погони. Его цепенящий злобою взгляд и шепот на ухо:

— Скажешь — вернусь и убью…

Чтó, если бы мальчик Сандро преодолел свой страх и рассказал о встрече отцу? Чтó, если б того низкорослого убийцу с покатым плечом изловили?

Размышления подобного рода — «если бы да кабы» — неизменно волнуют сочинителей и детей.

Вот и я помню: давние шестидесятые годы; два москвича, то есть мы с Василием Аксеновым, катим по Кахетии. С нами в машине — двое братьев, замечательных грузинских писателей, Тамаз и Отар Чиладзе, за рулем — тогда молодой, а ныне покойный историк Лаша Джанашия, и вот он-то рассказывает…

Действительную историю? Или легенду?

Будто бы к литератору-просветителю Илье Чавчавадзе явился юный семинарист по фамилии Джугашвили и попросил мэтра оценить стихи его сочинения. Тот не скрыл, что поэтом гостю не быть, и Джугашвили спросил, огорчившись: чем бы ему в таком случае заняться?

— Ну, мало ли есть путей для молодого и энергичного человека? — ответил (будто бы) живой классик. — Почему бы вам не испытать себя, скажем, в политике?

Юноша (будто бы) поблагодарил и откланялся.

— Что бы Илье слукавить да похвалить стихи! — воскликнул кто-то из нас.

Все-таки — легенда. Апокриф. Этого не могло быть хотя бы уже потому, что именно Илья Чавчавадзе напечатал первые стихи семинариста Сосо в своей газете «Иверия». Не помогло.

Главный писатель

Сталин… поднял первый тост: «За товарища Сталина, вождя народов».

— Это всерьез он? Не в шутку?

— Нет, нет. Серьезно. Понимаете, он отделял товарища Сталина, вождя народов, от себя.

— Так ведь это что-то вроде раздвоения личности.

Елена Ржевская. Тропами памяти (рассказ о встрече с сыном Михаила Геловани, исполнителя роли Сталина)

Игра для партера

В книге «Глазами человека моего поколения» Константин Симонов рассказывает, как Сталин впервые дал избранным и приглашенным писателям установку: начать борьбу с низкопоклонством перед иностранцами.

«Засранцами» — не отказал себе вождь в удовольствии почтить иноземцев нехитрой рифмочкой.

«— Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников».

Как пример была пересказана история профессоров Клюевой и Роскина, которые создали противораковый препарат и — в обычном порядке обмена научной информацией — передали сведения о нем американцам. Немедленно началась кампания против неосторожных профессоров, над ними устроили суд чести — и далее все, что было положено.

— Надо уничтожить дух самоуничижения, — нечаянно скаламбурив, констатировал Сталин. И даже наметил жанр, наиболее подходящий для уничтожения (не физического: для этого понадобятся мастера иного профиля): — Надо на эту тему написать произведение. Роман.

«Я сказал, — вспоминает Симонов, — что это скорее тема для пьесы».

Сказал, не подозревая, что его поймают на слове.

Однако — словили. Для начала окатив холодным душем.