Самоубийцы

Англичане усердно чалму на него намотали,
И старательно турки окрасили бороду хной,
И Коран ему дали, а главное, саблю из стали:
«Вот вам, горцы, имам, — он наместник Аллаха земной!»

И сперва эта сабля сынов Дагестана косила:

Горец, мол, непослушен и пред Шамилем виноват!
А потом занеслась она над сыновьями России:
Мол, рубите неверных, Шамиль объявил газават!

…Что она охраняла, кровавая сабля имама?

Наши горы от пушкинских светлых и сладостных муз,
От единственной дружбы, что после, взойдя над веками,
Создала для народов счастливый и братский союз.

…Он, России сынов порубавший на взгорье немало,

К травоядству приведший сынов Дагестана в те дни,
Он, предатель, носивший меж горцами имя имама,
Был тому, кто в России царем назывался, сродни.

Были руки обоих багровы от крови народной.

Горе сеяли оба — и в том их сказалось родство:
«Будь, Шамиль дорогой, как душе твоей будет угодно,
Званым братом и гостем желанным дворца моего!»

Так закончил имам двадцатипятилетье обмана.

Издыхать он и то не вернулся уже в Дагестан:
Труп чеченского волка, ингушского змея-имама,
Англичане зарыли в песчаный арабский курган.

Да, это Расул Гамзатов. 1951, еще сталинский, год. Стихотворение «Имам» — про того, чей портрет висел в сакле отца, поэта Гамзата Цадасы из аула Цада.

Все бросил под ноги Сталину молодой и ранний поэт. Искупая невольный грех землячества с легендарным имамом, представил его не просто врагом народа (в советском, ежовском, сталинском смысле), но таким, который в своем вредительском раже уже загодя ставил препятствия на пути образования СССР и готовил будущее нашествие на молодые Советы. Когда «снова сунулся Лондон, явился, как прежде, Стамбул».

И мало того. Шамиль хитроумнейшим образом спроважен к чеченцам и ингушам — как еще одна дополнительная улика против сосланных несчастных соседей, подтверждающая, что сослали не зря. Было за что. Даже в истории — было.

Много позже, когда с Шамиля будет снято клеймо предателя своего народа и агента английских империалистов, Расул Гамзатов покается в книге «Мой Дагестан». Объяснит, что слишком уж верил Отцу Народов. А — собственному отцу?.. Ладно, согласимся по крайности, что покаяние искренне.

Потом для этого непременного члена всех советских президиумов настанет черед срамить Солженицына. Это будет проделано с отрепетированной кавказской наивностью, которая многих (однако не всех) обескуражит. Дескать, как можно винить Расула? Он такой обаятельный! Такое дитя гор!.. Затем и здесь будет сыгран приступ раскаяния — с переменой времен и обстоятельств. И т. д.

Я не куражусь, окрепнув задним умом, над ярчайшим из представителей «многонациональной советской литературы». Я всего лишь пытаюсь на его, повторяю, ярчайшем примере понять этот, такой тип литератора-«национала». Притом не в смысле угождения власти, равняющего все народы, начиная с «первого среди равных», не в этом, поистине интернациональном занятии, — нет, в том, как все это соотносится со служением своему племени.

С тем служением, которым и мой друг Кайсын Кулиев оправдывал собственное желание заполучить Золотую Звезду и собственное отчаяние оттого, что — не удалось.

Когда молодой Гамзатов спихивал имама-сородича, впавшего в сталинскую немилость, репрессированным чеченцам и ингушам, хотел ли он оказать услугу своему Дагестану и землякам-аварцам? Допустим, что так. Допустим с тем большей серьезностью, что страх высылки витал над любым из горских народов, — так что это могло утешить Расула Гамзатова в неизбежном сознании, какую подлость он совершил.

Допустим, что и кто-нибудь из аварцев был рад фиктивному избавлению от персоны нон грата, даже если тайно не перестал чтить Шамиля, — а, конечно, не переставали. Но кто сочтет нравственные увечья, причиненные зрелым и особенно юным душам? Тем юным, что поверили чтимому ими поэту, будто их национальная слава на самом деле национальный позор?..

Да что говорю! Получалось: уже не их, а чужой, чеченский, ингушский.