Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

На этом же съезде выступил Пастернак. Его речь была безукоризненно лояльна — во всяком случае, очень стремилась быть таковой. В Борисе Леонидовиче вообще не было присущего, скажем, Мандельштаму непрестанного отталкивания от власти: тот, по словам его вдовы, «по-мальчишески удирал от всякого соприкосновения» с нею. Например, еще в 1918 году он, вечно голодный, попал по какой-то случайности в кремлевскую столовую. Но, услыхав от лакея (оставшегося, конечно, с царских времен), что «сейчас выйдут кушать кофий» сам товарищ Троцкий, сбежал, глотая слюну.

Из страха? Нет, из отвращения, похожего на непреодолимый инстинкт.

А Пастернак…

Вот запись Корнея Чуковского, сделанная в те самые дни:

«Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то вопросами Демченко („передовая колхозница“, посаженная в президиум. — Ст. Р.). И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали. „Часы, часы, он показал часы“ — и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, заслоняет его!“…

Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью…»

Что касается пастернаковской речи на съезде, то она, повторяю, предельно лояльная, была так гладка, что мало кто вдумался в ее смысл. По крайней мере, начальство не спохватилось, что там несет этот «небожитель» (как позже назвал его Сталин, милостиво разрешив не трогать. Не арестовывать. Не убивать).

Только что прозаик Леонид Соболев, который был покуда в самом начале своей показательно холуйской карьеры, родил формулу, восхитившую всех, начиная с Горького: «Партия и правительство дали советскому писателю решительно все. Они отняли у него только одно — право плохо писать». «Отлично сказано. Отлично», — проокал Алексей Максимович, и ни он, ни иные из восхищенных не сумели или уже потеряли возможность вслушаться в смысл глаголов: «дали… отняли». То есть — невольное отражение отношений хозяина и его холопов. Он волен что-то давать, а что-то и отнимать. При нужде и посечь. Его, барское право.

Один Пастернак выступил с деликатной поправкой:

«Если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными (но да минует нас опустошающее человека богатство). „Не отрывайтесь от масс“, — говорит в таких случаях партия. Я ничем не завоевал права пользоваться ее выражениями. Не жертвуйте лицом ради положения, — скажу я в совершенно том же, что и она, смысле. При огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников…»

Хочешь или не хочешь, а вспоминается Гоголь, «Невский проспект»: «Далее, ради Бога, далее от фонаря!.. Это счастие еще, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим жиром».

Как известно, очень многих и залило. Так, что уже не отмыться.

Догнать и перегнать Булгарина

Вернемся, однако, к сопоставлению двух «Разговоров» — с книгопродавцем девятнадцатого столетия и с фининспектором советской эпохи.

Кстати, помня о липкой моде на поношение вчерашних кумиров, разгулявшейся ныне, оговорюсь: в моих наблюдениях над стихотворением Маяковского, поэта, что бы там ни было, истинного и мощного, нет, я надеюсь, и следа холопской иронии. В конце концов, даже то, мною процитированное, заявление, что он, Маяковский, ставит свое перо в услужение («заметьте, в услужение») партии и правительству, не напрасно столь вызывающе демонстративно. Заметьте! Не проглядите! То есть — вы, мол, служите втихомолку, а я заявляю об этом открыто, «во весь голос».

О чем заявляет? О том, что продался, как о нем говорили — если и не в лицо, то за спиною? Нет, о том, что запродан. А это разница.

Продаваться можно много раз, оказаться запроданным — только единожды. И, как правило, навсегда. Отчего запроданность так легко и охотно путают с верностью — в том числе и тот, кто запродался. По той же причине он сам, разуверившись в тех, кому слепо доверил себя всего целиком, может прийти к потрясению. Краху. Трагедии.

Как Фадеев. Как Маяковский.