Самоучки

— Англичане, — бросил Чапа. — Этот, как его, который это все придумал… англичанин был.

Минут через пятнадцать Чапа привез нас в Кочаки. Церковь стояла на берегу пруда, загнутого свинцовой подковой. По скату берега жался погост, крайние могилы затерялись в высоком бурьяне, а ближние к воде заросли тростником и мелькали сквозь стебли поржавевшими оградами и поперечинами покосившихся крестов. Дальше, за водоемом, поднимались к строениям пустые огороды, на которых там и сям лежали кучки картофельной ботвы. Из нескольких труб выползали едва заметные мутные дымки и, покачавшись над крышами, пропадали в пасмурном небе. Всюду было безлюдно, и только какой — то мужчина в телогрейке бродил, как грач, на огородах по меже с палкой и для чего — то втыкал ее в мягкую коричневую землю.

— Пойдем, Чапочка, — позвала Алла.

Тот посмотрел на кладбище и поежился.

— Не, — сказал он и включил радио, — лучше в машине подожду. Я вообще в такие места просто так не хожу. Только по делу.

Мы стали около запертой калитки ограды. За оградой вокруг церкви тоже шли могилы. Эти были богаче, с памятниками и надгробными камнями. Между ними у стен придела лежали клумбы, чернея голой землей, и на земле стелились еще сухие остатки летних цветов.

Почти сразу к ограде подкатил микроавтобус и высадил своих пассажиров. Среди них оказались и давешний старичок с трубкой, и молодой человек, которого мы уже видели у флигеля Волконского. Старичок приветливо на нас посмотрел. Следом за ними водитель вынес ведро с астрами.

Откуда — то возникла служительница — пожилая женщина в застиранном до белизны фиолетовом халате, такие от века носят уборщицы и сторожа.

— Сейчас я храм открою, — сказала она с радостным возбуждением.

Погремев ключами, она навалилась на тяжелые створки, обшитые железными листами. Листы были густо крашены серебрянкой, внизу рельефной бахромой выступали потеки этой краски, поверх шли скобы с рядами закрашенных заклепок. Скрипя, скрежеща, половинки поползли внутрь притвора и пропали в полумраке.

Она быстро смела с паперти прелые листья и расстелила на пороге влажную тряпку.

Сначала все вместе обходили одну за другой каждую могилу, водитель носил за ними ведро с астрами, и они брали из ведра цветы и опускали по два цветка на надгробные камни. Потом они рассеялись и, сгребая палочками нападавшие листья, разбирали надписи на этих старых пористых камнях, неровно опущенных в землю тяжестью и временем. Мимо нас прошагали двое пожилых мужчин.

— …Это тот Сергей Николаевич, который умер в Париже?

— Нет, тот, который умер в Ванкувере, — ответил второй и коротко на нас посмотрел. — А этот… — Они удалились и унесли с собой конец фразы.

Шум мотора возвестил о прибытии новых паломников. Их привез автомобиль безнадежно старомодного оранжевого цвета. Это была целая семья — две женщины, мальчик и здоровенный пузатый мужчина. Все как один они посмотрели на Пашину машину, на микроавтобус, оглядели нас с ничего не выражающими улыбками и, гуськом обойдя церковные ступеньки, проследовали за ограду через вторую калитку на деревенский погост. Там, под сенью ветвистого старого тополя, они надолго остановились, окружив какую — то могилу.

Несколько раз служительница в фиолетовом халате появлялась из темноты и, сжимая связку ключей красной рукой, выглядывала гостей. Но ни на нее, ни на распахнутую дверь церкви никто не обращал внимания. Люди микроавтобуса, разбредясь, по — прежнему ходили по некрополю, один снимал видеокамерой.

Все мы, вероятно, подумали об одном: вот стоит храм, который никому не нужен. У каждого здесь были свои боги.

— Зайдем? — Павел кивнул на церковь. — Неудобно.

Мы нерешительно топтались и, кажется, как школьники, подталкивали друг друга локтями.

— Если дверь открыта, — сказал он, — в нее нужно войти.

— Да она же не для тебя открыла, а для них, — возразил я, но не сразу понял, какую сказал глупость.

— Мне нельзя сегодня, — смущенно сказала Алла и потупилась. — Да и платка нет.

Ксения молча курила. “Аннинька”, — подумал я по привычке, глядя на нее.

— Ну как хотите, — сказал Паша и пошел к двери.

Мы смотрели ему в спину напряженными взглядами, как будто он шел на битву и мог не вернуться. Посетители закончили раскладывать цветы и стояли группками на дорожке. Некоторые говорили по — французски.

— О чем речь? — спросил я Аллу.

Она прислушалась.

Астр оказалось слишком много. Водитель вытащил оставшиеся цветы и, забрав ведро в машину, положил этот букет на приступку ограждения.

— Не понимаю, — сказала наконец она. — Далеко — не могу разобрать. — На ее лицо легла тень, она нахмурилась, и я понял, что это неправда, что она все прекрасно поняла, но почему — то не хочет сказать.

Когда мимо проходили говорившие по — французски, она отвернулась и громко проговорила, словно желая сменить тему:

— Не забудь мне завтра Лохвицкую. Ты говорил, у тебя есть.