Самоучки

— Ничего, раз собрались, надо идти, — приговаривал он. На капоте появилась новая бутылка и фужеры. Павел освободил содержимое от пробки, и влага, цепляясь за стеклянные стенки, протекла на сияющее железо. Павел накидал туда снега. Мы дважды выпили. Павел удовлетворенно крякнул.

— Ну вот, — сказал он, — уже в полете. Чапа, возьми у него шмотки, — нагнулся он в машину. — И в половине третьего жди на Васильевском спуске. Часок походим — и в кабачину.

Чапа ничего на это не сказал и только покачал головой; он принял через опущенное стекло мою куртку и поскорей укатил, опасаясь, видимо, что мы и его заставим таскать мешки с конфетами и детскими игрушками. Я посмотрел ему вслед с завистью.

— Зато будет что вспомнить, — успокоил меня Павел.

Итак, мне предстояло быть Снегурочкой, а поскольку я был выше ростом, то пара у нас образовалась бесподобная.

— Ах ты, девица — красавица, — произнес Павел, скептически меня оглядев, — молчи — никто не догадается.

— Это плохо закончится. — Я покачал головой и поплелся за ним, волоча свой мешок, набитый мандаринами. Мешок был не слишком тяжелый, из грубой серой ткани, — в такие обычно складывают картошку.

— А все плохо заканчивается, — ответил мне Паша. — Не замечал?

По переходу метро спешили люди. Они бежали, осыпая сводчатые стены гулкими дробями шагов. Когда они убегали к поездам, на несколько минут тишина восстанавливалась и переход делался похож на обыкновенную пещеру, а потом новые поезда подвозили новых торопыжек, с надеждой устремлявшихся в переход. Преобладали разнообразно одетые молодые мужчины — они спешили поодиночке, парами и веселыми компаниями. Их возгласы звонко разлетались в разные стороны и отдавались коротким, чистым эхом. Только один никуда не спешил — он, пошатываясь, брел на просторе и, зажмуривая глаза, отхлебывал из горлышка бутылки шампанского. Эту одинокую, по — своему философскую фигуру обогнал, кажется, весь мир. Перед нами бежали три девушки. Полы их дубленок развевались и заворачивались. У одной из них выпала перчатка, она вернулась ее подобрать, торопливо присела и, показав нам язык, со смехом бросилась дальше.

Мы вышли на платформу, заглядывая в ожидании в зияющие дыры тоннеля. Завиднелись три слепящих огня — два внизу и один чуть выше между ними. Они увеличивались, и тупое рыло вагона вынырнуло из влажной темноты. Один из машинистов приветственно махнул нам рукой, и совершенно пустой поезд с затихающим свистом проскользил вдоль серой платформы. Мимо нас гирляндой мелькали округлые окна вагонов. Только в одном из них, четвертом от головного, лицом к открывающимся дверям сидел какой — то юноша и читал толстую книгу. Это занятие поглощало его целиком. Он не оторвал глаз ни тогда, когда поезд причалил, ни тогда, когда двери со стуком сошлись и поезд, разгоняясь, отправился дальше. Я посмотрел на часы — было без двух минут двенадцать. Поезд унесся в тоннель, как будто тоннель сожрал макаронину или связку голубых сосисок. Вот это, наверное, думал я про юношу, и явила себя жизнь без мифа.

Нарочито громко шаркая по скользкому граниту, мы вышли в центр зала. Метро вымерло на глазах, в одну минуту. Нагие скамьи блестели остатками незатертого лака. Тяжелые бронзовые люстры раскачивались от сквозняка как бумажные фонарики. Всюду валялись жестяные банки, людей не было видно, если не брать в расчет томящегося усатого милиционера и молодого человека в железнодорожной форме. Ровно в двенадцать милиционер закричал “ура!” и сплющил пивную банку, наступив на нее растоптанным ботинком, а молодой человек ликующим движением воздел руку с красным кружком. Было даже немного страшно, потому что в это время в метро еще бывает полно народу.

Через четверть часа или около того снова стали показываться пассажиры — все больше целыми коллективами. Никто уже не торопился, скорее люди брели, покачивая пьяными головами и удивленно взирая на непривычно пустые пространства станций. Мы дождались очередного поезда, который оказался уже не так отчаянно безлюден, и развалились на свободных сиденьях.

На “Маяковской” две уборщицы в черных войлочных сапожках, крепко сомкнув губы, мели по пустой платформе мусор вперемешку с опилками; оранжевые цифры табло невозмутимо сменяли друг друга, накапливаясь и снова рассыпаясь в нули. Пашина красная доха отразилась в блестящих столбах и заплясала на стали размытыми багряными языками, а сам он был заметно удручен пустотой. Он даже заглянул за одну колонну, может быть, полагая, что дети или кто там ему попросту попрятались и сидят на корточках, забавляясь веселой новогодней игрой. За одной колонной и вправду оказалась живая душа — прислонившись к ней спиной и положив на колени растрепанную голову, спал перебравший мужичок. На руку был намотан ремень от сумки, дно ее блестело мокротой, и лужа, приняв причудливую форму, разлеглась в сантиметре от его седалища. В луже, похожие на льдинки, поблескивали осколки разбитой бутылки.

— Где дети? — свирепо спросил я. В вагоне мы еще выпили, и в моем голосе зазвучала мятая жесть.