Самоучки

Вот такими выдались для нас майские праздники. Солнца было мало, но дворы упрямо зеленели, и запахи возрождавшейся жизни один нежней другого чередовались с головокружительной скоростью.

Однажды позвонил тот самый режиссер Стрельников. Он разыскивал Пашу и сообщил, что переснимает сцену в бане.

— Крови было ну просто океан, — заверил он с ощутимым удовлетворением.

Я выслушал все объяснения, потом сказал:

— Его убили.

— Не понял, что вы сказали? — переспросил он. — Уехал? — Слышно было действительно неважно.

— Убили, — повторил я.

— Как так? — опешил он. — За что?

— А за что сейчас убивают? — сказал я.

Несколько секунд он обдумывал мои слова, потом сказал:

— А — а, понимаю… А я уже сделал предоплату за павильон.

— А он — то, — подхватил я, — он накануне получил партию своих таблеток, ну, знаете, которые он продавал, и у него был готов контракт с сетью челябинских аптек. Представляете, сколько бы нажил?

Хотя линия была грязная и мне плохо было его слышно, трудно было не угадать мою невольную злую иронию.

— Простите, я не то хотел сказать, — смутился он.

— Да и я тоже не то хотел, — невесело ответил я.

— Простите, — сказал он.

— Все нормально, — сказал я.

Мы помолчали еще и повесили трубки.

Что — то и еще случалось, но это касалось одного меня.

Потом — стоит ли говорить — пришло лето. Город Москва стоял в лесах, словно шел 1813 год от Рождества Христова. Ветер, примчавшийся из — за Волги, начисто вымел городскую грязь и нанес сухого, девственного песка, забивая его во все щели, словно строительную пену. Над шоссе и в коридорах улиц дрожал упругий воздух, раскаленные люки канализации саднили, крыши томились и млели. Разогретый асфальт сделался мягким и податливым, как голодная выпившая проститутка, и его, как пластилин, по — хозяйски мяли тяжелые колеса автомобилей. Расплескавшееся у киосков пиво, бесстыдно пролитая моча скапливались, словно пот, в порах этой нечистой кожи. Девушки кусали это каменное тело шпильками — каблуками своих туфель, а старики точили его дряблыми картонными подошвами, — панельки были открыты для всех.

Летом я еще раз встретил Чапу. Живой и здоровый, он покупал сигареты в киоске. Я свистнул. Увидав меня, Чапа сказал что — то своим, коснулся плеча одного из них и приблизился.

— Сам — то как? — спросил он. — Все книжки свои читаешь?

— Ну, — ответил я, извлекая сигарету из протянутой пачки.

— Да, понятно, — сказал он, как бы удивляясь моему упорству и не понимая, как такое занятие может прокормить.

— Ты же вроде не курил? — спросил я.

Он махнул рукой и поплевал себе под ноги.

— Балуюсь… Алка как?

— Не сложилось, — ответил я сквозь зубы.

Он сочувственно покачал головой.

— А я думал, ты уж там детей… читать учишь, — рассмеялся он собственной шутке. — Хорошая телка… баба, — поправился он.

— А ты что? — поспешил я положить конец таким — то комплиментам.

— Да так, — уклончиво ответил он и оглянулся на своих.

Я понимающе кивнул. Ребятишки поглядывали в нашу сторону с недоверием. Было видно, что знакомство с таким типом, каким я им казался, не делало ему чести в глазах собратий. Мы помолчали еще некоторое время, сосредоточенно пуская дым.

— Ладно, пойду, — решил Чапа и развязной походкой ушел к машине.

Праздник подошел к концу. Оставалось только собрать разбитые на счастье чашки, помыть посуду и смести мусор. Навстречу, как свора охотничьих собак, бежали тощие годы. Они угадывались смутно — квадратики садовой дорожки в безлунную ночь. Сколько их будет?

В нашем городе нет кукушек. В нем много чего нет.

Чапа вопреки моим надеждам сообщил мне только то, о чем и сам я догадывался.

Случилось навестить и столовую. Я вышел из метро в час пик, когда с заводов, как в воронку, люди стекались в темную горловину подземки. В здании столовой теперь разместился торговый центр. Первый этаж, где раньше была кулинария, занимал супермаркет, а на втором были развешаны мужские костюмы и тончайшей выделки дамское белье. В красиво огороженном дворике под тентами, среди которых торчали из асфальта остриженные, как пудели, тополя, было устроено летнее кафе. Лестницу было не узнать — сплошь латунь и мрамор. За дубовые перила страшно было браться — так щедро полили их лаком. Я — по старой привычке — и не брался.

Вот здесь, думал я, был буфет с венгерскими ватрушками, а здесь была раздача, где по гнутым алюминиевым направляющим скользили к кассе пластиковые подносы, собирая днищами жирную черноту полозьев. А за кассой сидела тогда со сколотыми передними зубами Зина. Площадь бутика была уставлена рекламными стойками. “Предельно просто”, — прочитал я на одной из них, под фотографией удивительно статного белозубого мужчины. Эти слова, пожалуй, и служили издевательской эпитафией моему другу, которую смастерили ему его убийцы. Не успел я оглянуться, как около меня запорхала продавщица, отделившись от стаи своих коллег.

— Вам помочь? — спросила эта пичуга елейным голосом. Я хотел промолчать, но передумал.

— Да, — сказал я. — Мне надо помочь. Я есть хочу. Дайте — ка мне паровую котлету, пюре, запеканку. И щей, что ли, налейте. Четыре хлеба.