Самоучки

“Уралы” давно уползли, и что мне было делать, я совершенно не мог придумать. Наступил рассвет. День занимался солнечный, ясный. Два окна были заколочены, но еще два отражали самое первое дымчатое солнце. Дверь в дом была не заперта, место замка занимала палочка, продетая в гнутые петли. Сунув в рот сигарету, я робко ступил в таинственный сумрак. Половицы натужно скрипели, как персонажи трансильванских легенд, хотя, думаю, здесь имелись свои легенды, просто их я еще не слышал. Убранство первой и единственной комнаты составляли стол и крашеные табуретки; в углу висела икона в окладе, искусно выделанном из пищевой фольги. Украшения этой ризы напоминали пышные одежки новорожденного. Сам лик терялся в кружевах небольшим пожелтевшим овалом, и, приблизившись, я разглядел, что он вовсе не написан, а просто вырезанный откуда — то кусок репродукции. Внутренность разделяла перегородка, на ней гвоздем было пришпилено расписание Адлерского и Анапского аэропортов. У одной стены стояла железная койка, сетку которой покрывал матрас, набитый слежавшимся сеном, а на навесной полке я нашел четыре патрона немодного нынче формата 7.62, гильзу жакана и крепкие латышские спички, — на крышке коробки была почему — то изображена танцующая испанка.

Я разворошил дремучий мирок, и мне захотелось ежиться и дрожать. Какие — то неведомые жучки, гусенички побежали во все стороны, посверкивая глянцевыми спинками, и не на шутку чудилось, что вот — вот летучая мышь с омерзительным визгом бросится в лицо и пронзит скулы загнутыми нестрижеными ногтями. Всюду царил тлен и прах, и запах, помимо воли навевающий тоску — особый настой нежилого дома, — преследовал здесь в каждом закутке. Для начала я выставил рамы, между которыми ползали сонные мухи, надеясь, что солнце разгонит всю эту живность, лишив дерево вожделенных мокрот. Потом я позавтракал яблоком, подобранным у могилы, и прилег на кровать, бросив под голову тощую подушку в зеленой наволочке. Под подушкой оказался забытый измятый галстук. “Arrow” было написано на бирке.

Проснувшись, я вскипятил чаю и принялся за свои владения основательно. Фотографию, взглянув на нее мельком, я отложил на стол. Пузырьки, еще хранящие запах лекарств, оболочки, кастрюли и гнутые алюминиевые ложки, жестяные коробки из — под чая, стопки отглаженного белья, трехлитровые банки, россыпи пластмассовых крышек и прочее — все это в отвал, как говорят угрюмые археологи. Все мне виделась как живая одна заветная банка — жестяный восьмиугольник, кромка несмело поедена ржавчиной, на гранях у него — золотые слоны, а внутри другое золото — золото шершавых ассигнаций. Забрался даже на чердак — там нашел один тяжелый и темный воздух, да у печной трубы валялась какая — то железяка, которой лет девятьсот назад в этих краях цены бы не было. Замечательно, что я все время оглядывался, как вор, и, так озираясь, неизменно натыкался на строгие старческие глаза иконописного хозяина в фольговой ризе, — я словно опасался, что меня застанут врасплох, хотя, согласно документам, я был здесь полный хозяин. Это безумие кончилось, как и началось, — оборвалось как — то сразу. Привалившись к стене, я уставился на кусок картона, откуда на меня смотрели натужно сосредоточенные мальчики. На шее у старшего темнел пионерский галстук. Оба были коротко подстрижены грубыми деревенскими ножницами, и только неровные челки прикрывали лбы, как в “залах” деревенских домов бахрома салфетки свешивается на экран телевизора.

Мне и вправду суждено было напугаться, только не того, чего я опасался. Пришла соседка, позвала обедать. Она появилась со стороны гладко выкошенного проулка. Это была дородная женщина лет шестидесяти, чем — то похожая на одну известную киноактрису, всю жизнь игравшую простоволосых героинь.

— Мне Пашка за вас говорил, — сказала она крикливо, — говорил, что приедете. Пойдемте, я борщ сварила, борща вам налью.

— Когда говорил? — спросил я слабея.

— Да когда ж? Когда брата привозил хоронить. В марте, что ли.

Я пошел за ней, на звук ее голоса, как крыса за Нильсовой дудочкой.

— А я слышала утром — то, как машины прошли, слышала, что остановились, а потом глянула — доски с окон кто — то посрывал. Кто — то, думаю, есть, дай схожу, — рассказывала она глубоким, но легким кубанским голосом, одновременно и высоким и грудным.

Ее жилище отличалось от Пашиного разве только тем, что содержалось в порядке. Такой же домишко, поставленный на высокий фундамент из гладких речных камней, два навеса для сена с острыми кровлями, беседочка, плодовые деревья и прямоугольная клумба с космеей на тонких высоких стеблях. Через двор, повиливая, бежал неширокий ручей, в чистой воде которого можно было порой заметить рябой бросок форели. Могилы тоже были, но здесь они отстояли от дома, едва заметные в зарослях кустарника.