Самовластие мистера Парэма

— Поди ты! — сказал он и повернул на Беркли-сквер. Он даже не простился.

Никогда еще мистер Парэм не слышал в этом «поди ты» такой насмешки и отчужденности. На это «поди ты» совершенно нечего было ответить. Этим «поди ты» на нем ставили крест.

Наверно, целую минуту он стоял не шевелясь и смотрел вслед удалявшемуся сэру Басси. Потом медленно, почти покорно, направился к своему жилищу на улице Понтингейл.

Ему казалось, что сама жизнь отвернулась от него. Не только сэр Басси ушел от него, унося самые дорогие его сердцу чаяния, — казалось, собственное «я» тоже его покинуло. Недавний лорд-протектор был теперь всего лишь пустой оболочкой, выпотрошенным ничтожеством, тоскующим по утраченной вере в себя.

Неужели у него нет будущего? Быть может, в один прекрасный день, когда помрет старик Уотерхем — если только эта старая вобла когда-нибудь умрет, — он станет Директором колледжа Сен-Симона. Только это и остается ему. Да еще возможность презрительно улыбаться. Улыбка будет кисловатой.

Мысль его медлила и колебалась, не зная, на чем остановиться, потом с трепетной решимостью стрелка компаса повернула к сумеречному уюту и задушевной близости, к беспредельному пониманию и сочувствию, воплощенному в маленькой миссис Пеншо. Она поймет его. Она поймет. Даже если все, из чего складывалась для него история, пойдет на свалку, даже если взамен в мире станет править новая самозванная история, которая не признает властителей и держав, великих людей и политики и вся построена на биологии, экономике и тому подобных новшествах. Он знал, что она поймет все, что можно понять, и увидит все — что бы это ни было — в нужном свете, и это будет ему помощью и поддержкой.

Правда, главные доказательства ее преданности и понимания он обрел во сне, но в каждом сне есть доля откровения, доля добра — в каждом несчастье.

Хорошо, что у него записан номер ее телефона…

И вот устало повернувшись к нам спиной, сдвинув шляпу на затылок, наш низвергнутый публицист удаляется по улице Понтингейл, удаляется со всем своим тщеславием, с богатой эрудицией, с милыми его сердцу нелепыми обобщениями, с идеями о нациях, воплощенных в отдельных великих людях, и прочим давно устаревшим мусором кабинетной политической премудрости, который бессмыслен и жалок по сути своей, но способен повлечь за собою неисчислимые беды… и автор, который под конец стал питать к нему странную, ничем не оправданную нежность, волей-неволей вынужден с ним распроститься.