Самозванец

И ответу свои причины. Слова бывшей царицы вовсе не доказательство того, что человек, взявший имя ее сына, мог быть им в действительности. Но могла ли она не пожелать расквитаться с убийцами сына? Могла ли простить двадцатилетнюю ссылку? Ведь бог после столь долгих мук послал ей час мести, час торжества, и она использует его сполна.

— Не знаю, жив ли он.

Мария Годунова в ярости хватает со стола горящую свечу и швыряет в лицо монахине.

Борис отстраняет жену. Ему нужна не расправа. Он упорно добивается фактов, будто не понимая, что истина уже не может помешать начавшимся событиям. Для поднявшихся на Годунова сил не имеет ни малейшего значения факт, сын ли Грозного тот человек, что зовет их под знамена против Бориса. Время покажет, что самые верные из соратников Дмитрия не считали его царским сыном.

Зачем же этот допрос?

Политическая наивность?

Предел лицемерия?

Или, может быть, угрызения совести? Мальчики кровавые в глазах?

Скорее, всего понемногу. Но очевидно главное: Борис ослабел, его бесплодные домогательства — это поведение испуганного, слабого человека.

И Марфа чувствует, что она сильнее, что может стоять на своем.

— Мне говорили, что сына моего тайно увезли без моего ведома.

А как же труп, над которым она рыдала в Угличе? Но поздно взывать к логике!

— Кто увез?

— Не знаю.

— Кто говорил?

— Те, что так говорили, уже умерли…

Потом в Новодевичьем монастыре Борис будет допрашивать бывшую Марию вместе с патриархом.

Ответы не изменятся.

Конечно, в этом большой риск, риск жизнью, но она не могла отказаться от мести. И Борис побоялся расправиться. Марфа всего лишь вновь заключена, правда, с указанием содержать в большой строгости.

Ярость Бориса находит иной выход. Велено жестоко казнить всех его противников. Улицы Москвы заполняют шпионы, они ретиво прислушиваются, не осуждает ли кто царя, не говорит ли о царевиче? Участь заподозренных ужасна, их жгут на медленном огне, режут языки, сажают на кол. И это по приказу человека, который при восшествии на престол обещал вообще не казнить людей смертью и поначалу в самом деле прощал и миловал подлинных преступников.

Все в прошлом.

Борис, так любивший показываться народу, запирается во дворце. Стража пинками гонит от царского крыльца просителей, жалобщиков, вообще любопытных.

Что же дальше?

Ждать осталось недолго…

Шестнадцатого октября от рождества Христова года 1604.

Невидимая черта, разграничивающая земли двух держав…

И здесь, и там, по обе стороны, холмы, поля, тронутые первым осенним золотом перелески. На глаз границу и не заметишь. Но человек, что скачет во главе вооруженного отряда, знает, чувствует эту черту. Вот он притормозил коня.

Решающий миг.

Все приостановились. Потому что за чертой неизвестность. Слава, богатство, удача или смерть. Для всех. И для него смерть или царство.

Последние сомнения, что приписал ему Пушкин:

Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев, я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца!

Сомнения отброшены.

Человек в седле трогает шпорами горячие бока коня, поднимает его на дыбы и взмахивает рукой.

Вперед!

Конь срывается с места и мчится.

Черта пройдена.

Тень Грозного меня усыновила
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла!

Никто из скачущих никогда не узнает этих строк, но кажется, что они звучат в грохоте копыт.

— Ура, государь Димитрий Иоаннович!

— Виват!

— Слава!

— Виват!

Конский топот и буйные крики будоражат округу. Скачут через границу увешанные оружием люди. Не мир, но меч несут они в страну, которую многие считают родиной.

Впрочем, и о мире было сказано.

Но как?

Вот что пишет Дмитрий Борису:

«Жаль нам, что ты душу свою, по образу божию сотворенную, так осквернил и в упорстве своем гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что господь бог дал, но ты, в противность воле божьей, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью…

Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для бога, отпустим все твои вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных».

Вот так!