Самозванец

Кто же этот столь чувствительный военачальник?

Михайло Салтыков.

Да, тот самый, что делился сомнениями с Хрущовым:

«…Нас ожидает совсем иная война, трудно поднять руку на государя природного».

Однако Дмитрия нет ни в Кромах, ни поблизости. В крепости донская вольница, вроде бы по самому духу своему враждебная боярину Салтыкову.

Кто же этот боярин, остановивший убийство казаков, беглых, непокорных боярской власти вчерашних крестьян?

«Малодушный или уже предатель?» — размышляет Карамзин о мотивах поступка Салтыкова, зная, как поведет себя тот в дальнейшем, и все дальнейшее однозначно осуждая.

И вроде бы есть за что.

В истории Смуты личность Салтыкова почти одиозная. Он видится постоянным изменником государственному началу — примкнет вскоре к Дмитрию, будет в Тушине, будет даже предпочитать Сигизмунда Владиславу, когда встанет вопрос о провозглашении Владислава русским царем. Немало гневных слов сказано об этом человеке.

Что ж… Пожалуй, в отношении Бориса Салтыков повел себя и в самом деле изменнически. Сравнительно недавно он пользовался высоким доверием царя, был дипломатом, послом к Сигизмунду, после неудачных переговоров с Сапегой. Ему было поручено сопровождать в Москву жениха Ксении, датского принца Иоанна, и он с большим усердием выполнял поручение, подробно информируя царя о будущем зяте.

Вплоть до такого рода доверительных сообщений:

«Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки, шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал, башмачки сафьян синь».

Так и видишь перед собой этого, почти из сказок Андерсена, датского принца в алом и голубом, в золоте и серебре… Только судьба у него не сказочная — смерть в Москве, на двадцатом году жизни, к отчаянию несчастной Ксении, от которой недавно отказался другой жених — принц шведский…

Не раз Салтыков проявляет подлинно государственный характер.

В Иван-городе он жестко обрушивается на погрязших в местничестве воевод, которые из-за распрей между собой задерживают «милых царскому сердцу» немцев, ливонских перебежчиков, стремящихся на русскую службу.

Немцы нужны государству, и Салтыков выговаривает:

«Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за вашею рознею теперь стали!»

Таков этот противоречивый, незаурядный человек.

Кто же он — злодей-изменник или глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках государственный деятель? Во всяком случае, немало, видно, было им передумано, прежде чем решился Салтыков связать судьбу с самозванцем. Что-то роднит его с другим сложным человеком недавнего времени — с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками, на чужбине, не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов…

Но пока еще Салтыков надеется на лучшую участь и для себя, и для отечества и останавливает кровопролитие, «норовя окаянному Гришке».

«Норовя Гришке» — так, собственно, оценивают приказ все; никто, однако, не противится его выполнению. Ратники охотно отступают от почти уничтоженных стен, их можно понять. Но и главные воеводы — Мстиславский с Шуйским — приказ подчиненного им Салтыкова не отменили! Вот где зреет подлинная измена. Шкурная!

Штурм сорван. «Достойные смеха»? Никто не смеется.

У каждого по-своему, но у всех под Кромами на душе смутно.

Ждут.

Доложили царю, что ведут планомерную осаду, и время от времени обстреливают осажденных. Казаки, однако, приспособились, вырыли землянки в тыльных откосах вала и укрываются там от ядер. Но мало осталось людей и кончаются припасы.

Свирепствует смерть и вокруг крепости. По мере приближения весны приходят сырость, гниль, болезни. Смертоносный мыт уносит множество жизней.

Царь посылает больным лекарства.

Дмитрий из Путивля — сто возов с хлебом и пять сотен казаков в подкрепление.

То ли по нерадивости осаждающих — не один Салтыков «норовит окаянному», — то ли благодаря мужеству и решимости казаков, но отряд успешно пробивается в Кромы.

Снова затишье.

Время осады совпадает с великим постом.

Православные молятся. В Москве, в лагере под Кромами, в землянках в Кромах.

А в Путивле?

Как там «расстрига», принявший к тому же тайно католическую веру? Неужто забыл господа нашего?

Ничего подобного! Совсем напротив.

Превратив Путивль во временную столицу, сзывая отряды новых сторонников, Дмитрий приказывает перевезти туда из Курска чудотворную икону божьей матери. Знаменитую, не чета варлаамовской поделке.

— Отдаю себя и свое дело покрову святой Девы! — провозглашает бедствующий царевич.

Хитрость, лицемерие, обман?

Стремление привлечь народные симпатии?..