Самозванец. Кровавая месть

— Да нет, я как раз ничего не знаю! Летаю себе по небу да к бабам и девкам подваливаю. Даже не припомню никак, откуда я взялся и почему мой златотканый кафтан никогда не грязнится. А вот ты. Слабым моим умишком смекаю, если умер ты и ожил снова, то уже тоже не человек. Ты теперь оживший мертвец, наша косточка. Вот ты кто теперь, Сопун.

Сопун осторожно ощупал себя. Вдруг охнул и страдальчески скривился.

— Черт, да у меня же пуля под левым плечом. Проклятый немец — и свинца на меня не пожалел. Как бы мне и взаправду теперь не помереть.

— А вот в меня можно стрелять сколь угодно — хоть стрелою, хоть пулей огненного бою! — похвастался Змей. И вдруг наморщил свой гладкий белый лобик. — Ты ложись и в зубы возьми палочку какую ни есть, потому как больно будет! Вытащу я из тебя твою пулю, мужик.

Послушно растянулся на земле Сопун, но перед тем, как взять в зубы сучок, проворчал:

— Пулю вытащить — не хитрость, а вдруг затыкает она дыру в становой жиле, и я кровью изойду?

— Не бойся! А вот если сам не заткнешься тотчас же — язык как пить дать откусишь! Ну, поспеши мне на помощь, о всеблагой Симаргл!

Тут он приподнял колдуна, стукнул его легонько по левой лопатке — и в красивую и чистую, будто девичью ладонь Змея скатилась пуля. Была она большая, неровно круглая, вся в темной крови, и кровь, но уже алая, начала было заполнять дырку в груди Сопуна, однако Змей поднес к ране два своих хитросплетенных пальца. Между кончиками Змеевых пальцев и раной полыхнул огонь, и противно завоняло горелым мясом. Сопун перекусил сучок, выплюнул его и, замычав, засучил ногами по затоптанной траве.

Змей легко поднялся на ноги, присмотрелся критически к полам своего парчового кафтана, достал из левого рукава большой шелковый платок и тщательно вытер руки. И хоть рана у Сопуна продолжала пылать адским огнем, сумел он заметить, что пятна на платке исчезли прежде, чем Змей успел вернуть его в рукав. Силен, однако, девичий угодник! И, кажись, опять принялся хвастать.

— …чистое оно, пламя, и рана теперь ни мокнуть, ни загнивать не будет. Прижечь тут — первое дело. Слушай, да что это с тобой, ведун, неужто и малой боли перетерпеть не можешь?

— Да ты оглянись, оглянись, боярин! Ведь это же батя мой!

Подбоченился Змей, поднял изломом правую соболиную свою бровь и крутнулся на каблуке. Невольно присвистнул: на сей раз никакой ошибки быть не может — кем же еще, как не ожившим мертвецом, может быть этот полуистлевший богатырь, ковыляющий к ним из леса напрямик через пожарище?

Ведь кожа на лице силача в местах, серой бородой не скрытых, зеленовата была, слизи подобна, и казалось, вот-вот должна будет уже облезть. Глаза — того беловатого цвета, что у живых бельма. Голова, как рассмотрел Змей, прочно склонилась к правому плечу. Щеголял великан в испачканной глиной и гноем длинной домотканой рубахе и в таких же штанах, на ногах имел некогда белые же ноговицы и под ними босовки — на живую нитку сметанные постолы из бросовой кожи. А зачем покойнику лучшая обувь, когда обычно он из могилы не выходит? И если из колодца несло начавшей разлагаться запекшейся кровью, то приближающееся существо толкало перед собою волну запаха застарелой мертвечины. Однако Змей, хоть и различал запахи, не умел, подобно людям, делить их на приятные и противные, а Сопуна не вывернуло наизнанку, потому что смердел его родной отец.

Сопун уже стоял на коленях и кланялся.

— Здравствуй, батя! Поведай, что привело тебя сюда из могилы?

— Здравствуй и ты, сынок! А мне теперь здоровья не положено, — прогудел мертвец, остановившись в сажени от колодца и белоглазый взгляд свой переводя с сына на Змея. — И ты здравствуй, боярин, не знаю твоего имени и отчества твоего!

— Просто Змей, отец, отчества не имею, а из рода я Симарглова, легко поклонился красавец.

— Служилый татарин, значит. Да… — Мертвец поскреб у себя в затылке, пустив по ветру прядь серых волос. — А меня живого Серьгою звали. Вопросил ты меня, сынок, и я обязан тебе ответить. Так что не сетуй, если долго буду говорить: мысли в моей голове вот уж несколько лет, как стали ворочаться медленно. А что никак не засну в своей могиле, так это мне наказание за то, что в большой голод страшно согрешил я: человечину ел. Я и прежде многажды приходил к вам, но по ночам и тайным образом. На внуков я хотел посмотреть, срубили ли конюшню, любопытно мне было, да и — чего уж теперь скрывать — за пивом.

— Вот оно что. А я, батя, на брата, на покойника Тренку, грешил.

— Покойника? Когда же он успел окочуриться, вечный недотепа? Мне бы тоже жить еще и жить, да придавило меня, боярин, не в добрый час сосною, шею напрочь сломав. А вы… Что тут скажешь, оплакали вы меня и похоронили, как положено. Грех было жаловаться, сынок.