Самозванец. Кровавая месть

Ночь упала на болото мгновенно, будто кто-то накрыл унылую эту местность черным мешком. Темная ночь: ни луны, ни звезд, хоть мгновением раньше небо было чистым. Подчиненные пана Ганнибала, теснились, позевывая, вокруг костра, пока протапливался очаг и пока дым от него не вытянуло в узкое оконце. Потом оконце погасло и снова окрасилось красноватым светом, когда внутри мельницы Тимош раздул тлеющий фитиль на своем самопале и сумел зажечь от него походный каганец. И четверти часа не прошло, а возле костра остался один казак Бычара. Сначала бродил он вокруг костра, исправно в него сушняк подбрасывая, потом стоял, опершись на копье, а потом прикорнул у огня под доносящийся из мельницы храп — дружный и согласный, будто хором храпели. При этом Бычара, засыпая, чувствовал и некоторое довольство собой: все посматривал ведь на повозку, где на соломе можно было удобно вытянуться, однако не соблазнился, а сейчас, и задремывая, вроде бы оставался на посту.

Пан Ганнибал не увидел этого нарушения воинских уставов. Не увидел потому, что сам уже заснул. Храп его не был легок и заливист, как у монашка, не походил на бульканье стоящего на огне горшка, как у Мамата, — пан Ганнибал храпел громко, отрывисто и наводил бы, несомненно, на окружающих уныние, если бы все его возможные слушатели не спали. А храпел столь тяжко пан Ганнибал, потому что снился ему страшный сон.

Ведь только успели смешаться в сонном его забытьи краски и звуки яви, как оказался он снова на том же месте, где заснул, на той же походной своей перине. Только очень уж сгустилась темнота в правом углу мельницы — и явно не к добру, ох, не к добру ведь. Вскоре оттуда, качнувшись на хромой ноге, как утка, шагнул к багровому кругу, каганцом отбрасываемому, незнакомый горожанин, щеголевато одетый в немецкое мещанское платье. Пробираясь между телами спящих, иногда перешагивая через них, он задумчиво поглядывал на пана Ганнибала своими сплошь черными, будто совсем без белков, миндалевидными глазками. Вблизи и лицо под шляпой у него оказалось тоже темным, даже с фиолетовым отливом.

— Так ты, пане эфиоп, кто? Не здешний ли мельник? — спросил старый ротмистр, хоть на самом деле, как это и бывает во сне, сразу сообразил, с кем имеет дело.

— А ведь меня можно назвать и мельником, действительно, — протянул несколько даже удивленно щеголеватый эфиоп. — Ведь я владею этой мельницей на паях с местным мужичком, водяным бесом. Доходов никаких, кроме нескольких душонок от утопленников, вот так. А каковы основные мои занятия, ты и сам уже догадался.

— Да, ты — черт, пане эфиоп. А как тебя зовут?

— Я не скажу тебе, как меня зовут, — хихикнул черт. — Это все глупости, что ты, узнав мое имя, получил бы власть надо мной. Вот ты же знаешь имена своего бога — ну и кто же из вас двоих верховодит? Просто тебе легче было бы в будущем, как станешь кипеть в котле со смолою, вызывать меня на беседу, а у меня и без тебя дел невпроворот.

— Тогда зачем же ты решил потратить время на меня сейчас, пане черт?

— И снова лукавишь, ибо тебе это и самому хорошо известно. Ну что может понадобиться мне от пожилого шляхтича, который рискует вот-вот преждевременно отправиться на тот свет? Разумеется, я пришел за твоею душой.

— Пане черт, а ты не станешь возражать, если я разбужу ученого отца Игнация, чтобы он присоединился к нашей беседе? Боюсь, что я сам не сумею вести достойно дискурс о собственной душе, а у святого отца язык хорошо подвешен.

Тут черт рассердился. Старый ротмистр догадался об этом, потому что по лицу беса и по шее, не закрытой воротником, пробежали красноватые отблески, будто внутри, под одеждой и темно-синей его кожей, начал он накаляться, подобно железу на огне. Ответил же бес, впрочем, внешне спокойно:

— Если тебе не жаль иезуита, буди, потому что в конце беседы я его, клянусь Вельзевулом, утоплю в запруде. Во-первых, потому что мне все иезуиты крепко осточертели, в частности, из-за своего дурацкого убранства. Одна безвкусная шапочка чего стоит! Во-вторых, этот проныра мог прихватить с собою пузырек святой воды, а у меня от нее насморк. В-третьих, он не умеет играть в кости. В-четвертых, с него вполне станется нам помешать, ляпнув свой идиотский «Amen» тебе или мне под руку.

— Так ты, пане черт, пришел сыграть со мною? — прошептал пан Ганнибал.

— Ну да, конечно же. На твою душу, пане ротмистр.

— А мне какой резон играть с тобою? Проиграв, я отдаю тебе душу, а если лучшая сумма выпадет у меня?