Самозванец. Повести и рассказы

Шура на кухне пил чай, болезненно щурясь. Крепкая рабочая усталость держала его в тисках и поднималась паром над головой. Только после третьей кружки она его отпустила.

— Уф-ф... — сказал Шура. — Сугубо...

Это его любимое словцо. Он произносит его сочно, всегда оттеняя каким-нибудь тонким смыслом.

Он изгнал с кухни эльфов, и теперь эльфы сиротливо ютятся на «едине» — это отдельная комната, занятая Уной на правах коменданта. Там желтенькие занавески на окнах, узенькая кровать и исполинский шифонер, в пространных недрах которого, среди чемоданов и чьих-то вещей гуляет пыльное эхо.

Иногда Уна милостиво позволяет Виталику оккупировать эту комнату на часок-другой с целью «уединения» с какой-нибудь дамой. Просто так околачиваться там, как это сейчас делают эльфы, строжайше запрещено. Уна вернется вот-вот, и от эльфов полетят клочки по закоулочкам. Рассуждая об этом, Виталик и Шура злорадно посмеиваются.

Шура тоже не любит «дивнюков». «Дивнюки» — это люди, заблудившиеся в «отражениях». Здесь, среди нас, они — случайные гости, задержавшиеся навсегда вследствие трагической ошибки. От этого их взгляд устремлен куда-то в подпространство. Девушки-«дивнючки» через одну подвержены трансвестизму. Если ты видишь хрупкую особу, в очах которой отражаются иные миры, — не спеши говорить ей комплименты и строить глазки: можешь нарваться на могучего воина, последнего из эдьфов-нолдор, или на принца в изгнании. Виталику как-то удалось охмурить такого эльфийского принца. Наутро, золотистая от девичьего стыда, нежная и хрупкая, Он сказал: «Ох, вот я и стал педерастом!»

Уже восемь часов пополудни, и сумрак за окнами чернильно-синий. На карнизах — кондитерские сугробы, все в блестках.

Стул под могучим туловищем Шуры Морозова нежно поскрипывает. На кухню сомнамбулически забрел расстроенный чем-то Агасфер. Он держал в руках фланелевые кальсоны и печально смотрел на них.

— Ты представляешь, — рассказывал Шуре Виталик, — на что я угробил целый день? Дивные решили сварить себе макароны...

Шура слушает, лениво шевеля усом.

— Они взяли две пачки макарон из наших запасов, отличнейших, надо сказать, макарон. И бросили их в кастрюлю с холодной водой. После чего довели до кипения. Но так увлеклись валинорскими страстями, что напрочь о своей затее забыли. И когда я прибежал на запах, то обнаружил, что они сварили полкастрюли чудеснейшего клейстера. Но это не все. Этот клейстер они вылили не в унитаз, как я им велел, а в раковину. В результате трубу запечатало намертво. Хорошо еще, что здесь сифон снимается.

Отсмеявшись, Шура довольным голосом произносит:

— Сугубо. Идем курить.

И они идут курить.

Они стоят и курят, переговариваясь тихо. Хороший человек — Шура Морозов. Он тоже иногда хитрит, прикидываясь «особым» — может себя за энергета выдать при случае. Но делает он это из интересов сатирических и, вдоволь подурачив жертву, ядовито ее кусает.

Шура болезненно влюблен в Уну, что-то там между ними было, но Уна — существо полигамное, и у них нс срослось. А зря — Шура добр, не беден, подает надежды как специалист. Партия выгодная.

Если копнуть глубже, то вылезет на свете еще одно обстоятельство, и копнувший сообразит: не в полигамии дело, нет. Просто Шура допустил с Уной ту же ошибку, что и Виталик с Эштвен, — первым проявил инициативу. Женщины склада крутого не допускают, чтобы по отношению к ним кто-либо проявлял инициативу. «Это я, я должна быть охотником, — мыслят они. — Я должна решать». Шурке бы затаиться, холоду напустить, на глазах у Уны закрутить бы с другой — но честен Шура Морозов и не любит всех этих индейских хитростей, презирает их. Бедняга! Посему этот жалкий провал он с горькой усмешкой объясняет своим умением играть в преферанс.

У Виталика есть общие с Шурой смешные мужские секреты. Иногда по вечерам они выбираются погулять в метель. Берут в палатке у метро по бутылочке «Балтики-6» и, тихонько попивая, беседуют... или молчат.

Шура Морозов — минчанин. Он уверен, что ненавидит Москву — но знает и любит ее. Вдвоем они часто гуляют возле грандиозного котлована в самом центре города. Через полтора года здесь будет отгрохан чудовищный по своей величине торговый центр. Но пока это только котлован, на дне которого суетятся маленькие экскаваторы.

Еще не возвысилось над Москвой-рекой страшное металлическое пугало, еще в лесах купола «воскресшего» храма, но на Поклонной уже нарезан аккуратными дольками, как краковская колбаса, побежденный Змий, подле него уже привстал в стременах Георгий с копьем наготове, как опереточный грузин с шампуром. И жуткого вида опорная балка вдета в причинное место висящей над ними Ники. И друзья неспешно бредут сквозь подсвеченную метель, ощущая собственной кожей пульс Москвы, ее вечный аппетит, ее жадную мощь.