Самшитовый лес

– Отдышалась? – участливо спросил Сапожников.

– У меня голова болит от тебя, – ответила она.

– Я одинокий, – сказал Сапожников.

– Ну уж нет, – сказала она. – Прежде чем помереть, мы с тобой еще поживем, Сапожников.

Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи, но не знал, что это бывает на расстоянии.

– А то еще был такой случай, – сказал Сапожников. У него этих случаев было сколько хочешь.

Вика перебила:

– Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.

– Они романтики.

Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и выделить из общей массы людей, сказал:

– Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше – помереть. Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом высуня язык.

– У нас же ничего с тобой не было, – сказала она.

– Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.

– Мне тоже.

– Но тут уж ничего не поделаешь.

– А может быть, ты циник? – спросила она.

– Нет, – сказал Сапожников. – Я механик.

– Ты всем голову морочишь.

– Что правда, то правда.

– Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт?

– Ну-у, товарищи! – сказал Сапожников. – Медицина этого не знает, а ты хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?

– У тебя ужасное отношение к женщине.

– Да, – подтвердил Сапожников, – что правда, то правда. Хотя, скорее всего, нет.

– А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть, ты каждый вечер объясняешься?

– Господи, – удивился Сапожников. – Если б я мог каждый вечер объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не Сапожников, а Господь Бог.

Вика поплакала немножко, а потом сказала:

– Я тебе прощаю.

Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:

– Все-таки нужно, чтобы он жил.

– Ладно, – сказала Нюра. – Будет сделано.

– Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.

– Сапожников, – сказала Нюра, – ты почему девушку обидел?

– Это я его обидела.

– Вы не огорчайтесь, – утешила Нюра. – Кому он в любви объяснялся, потом удачно замуж выходит.

– Вот это самое ужасное, – сказала Вика. – Ну, я пойду. У вас грузовой лифт работает? Я люблю на грузовом.

– Вика, а почему на грузовом? – спросил Сапожников. – Разве ты шкаф?

– Он автоматический, – сказала Вика. – В нем двери сами открываются.

– Все это любят, – сказала Нюра и пошла ее провожать.

Потом загудел лифт, и Нюра вернулась.

– Вот почитай литературку.

Сапожников почитал.

Хватит про осень и зиму. Наступило лето.

Горожанин днем обливался потом, а после захода солнца глубоко дышал ночным бензином. Горожанин работал на славу и из-за денег, курил и перевыполнял планы, ссорился с начальством и домашними, глох от шума машин и собственного темперамента, ходил в кино и орал: «Гол! Гол!» – на стадионе и перед телевизором, разводил цветы на балконе и хомяков в банке, покупал свечи и керамику, эстампы и старую мебель, французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась какая-то новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что современность – это модерн, другие – что современность – это лапоть на стене и самовары. Одни считали, что современность – это моя хата с краю, другие, что современность – это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие – деревню. Рождаемость падала – перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие – на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов. Микроскопическое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.

Наверное, и во все времена было так, что от великого до смешного один шаг, но Сапожников в другие времена не жил, и старушечий лозунг «раньше было лучше» действовал на него как предложение о капитуляции, и он вовсе не считал, что дорога через хаос должна быть усыпана выигрышными билетами.

Через два месяца Сапожников уехал в Ялту.

На берегу, скрестив руки, стояли старики в футбольных трусах и жокейских кепочках. Девочка-балерина, опираясь на ржавые перила, делала батманы. Другая некрасивая девочка прижималась к некрасивой матери и твердила: я тоже хочу так… О, ей предстояла трудная жизнь. По пляжу ходил человек в белой кепке, заломленной набок, из-под которой выглядывали седеющие кудри. Он поводил плечами и все время как бы собирался сделать что-то вызывающе спортивное. Но не делал. Эта выставка искореженного комнатной жизнью тела была чудовищна. На каменной набережной бушевал голый старик. Он бегал, приседал, размахивал руками, прыгал, как обезьяна, и вздымал руки к солнцу. На топчане сидела, расставив ноги, огромная старуха. Другая, в очках, приветствовала подружку воинственным жестом. Все это живо напоминало сумасшедший дом.

– Ксс-ксс, – слышался сзади голос нянечки, которая общалась с котенком. – Ешь, ешь… да пей молоко, чертенок… Ну, на тебе с пальца… Надо его в столовую отнесть… Да где же его мамаша, черт ее побери…