Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

- Еще раз… Теория говорит - если две частицы тождественны, то различное положение в пространстве не может служить основанием для их различия. Их нельзя различить. Следовательно, они представляют собой одну частицу, одну и ту же частицу, но находящуюся одновременно в разных местах.

- Что "следовательно"? - спросил Сапожником и вдруг захохотал.

- Уймись.

- Значит, если Глеб не может различить издалека, кто из нас с тобой идет, по какой стороне улицы, значит, это я иду по обеим сторонам? Так? Или ты идешь по обеим?

- Лучше ты, - сказал Глеб.

- Сапожников, - еле сдерживаясь, сказал доктор Шура, - запомни. Твоя старая элементарная логика здесь не годится.

- Годится, - сказал Сапожников. - Очень даже годится… Не годится только ее идиотское применение… Если получился идиотский вывод, следовательно, надо изучить факты, из которых он получился.

- Да пойми ты! Саму логику надо менять! - закричал доктор Шура. - Старая логика отражает старый опыт. Да и то возникали неразрешимые парадоксы.

- Например?

- Пожалуйста. Парадокс Зенона. Летит стрела. Значит, в микроскопическую дозу времени она неподвижна. Как же из суммы неподвижностей получается движение? Вот тебе и логика.

- Почему же из суммы неподвижностей? Неподвижна она будет, если я рядом с ней лечу, а для всех остальных она в любой момент движется. Не бывает неподвижной летящей стрелы. И логика тут ни при чем.

- Ну хорошо, а Буриданов осел?

- Что Буриданов осел?

- Стоит между двумя одинаковыми стогами сена. Он может подохнуть с голоду, так как не сможет выбрать.

- Это теоретический осел не сможет. Живой осел возле сена голодный не ходит.

И так далее. Без конца. Весь институт. Все пять курсов и диплом. Сапожников ни в какие построения не верил, если их нельзя было представить себе наглядно. А это считалось устарелым способом мышления, и потому Сапожников от порога был устарелый.

Это было время, когда кибернетика считалась исчадием, а к генетике относились хуже, чем сейчас к сексологии и тем более к кожному зрению и Атлантиде, не говоря уже о неандертальской цивилизации, камнях Икки и летающей посуде.

Компания подобралась большая, из разных институтов, физтехи, университетские биологи, из ГИТИСа были, историки из педагогов, Якушев Костя из Суриковского.

Ну, ГИТИС - это поприще. Играют "внимание". К кому угодно. Хорошо пьют. Легенды из жизни Чехова (актера, конечно) и Комиссаржевской. Суеверное почтение к физикам. Бросает сигарету в раковину (Убей меня! Ведь ты умеешь это делать!

Убийца! Убийца! Во мне нет больше жалости! (Кх, кх), стреляет из двух пистолетов - она мертвая падает в его объятия, - вполголоса проговаривает ремарку. Ну, и из системы Станиславского кое-что. Тут все понятно. Живых людей изображают. А как же! С суриковцами сложней. Костя Якушев у физиков и биологов спрашивает:

- Ребята, что такое цвет?

Ему отвечают:

- Мы тебе потом скажем.

А сами не знают. То есть они-то думают, что знают, а на самом деле не знают. Они думают, что цвет - это свет, а свет - это и волна и частица. Эйнштейн с Бором договориться не могли, чего же от студентов требовать? Студенты как семинаристы - верю, ибо это абсурдно.

- А зачем тебе? - спросил его Сапожников.

- Не могу с фотографией разобраться, - сказал Якушев. - Цветное фото видел недавно. Лицо как живое. Зачем же мне руками делать то, что аппарат может?

- А ты не делай, - сказал Сапожников.

- А как портрет писать?

- А не пиши.

- Хочется.

- А почему хочется?.. Для художника натура - толчок. Запальный шнур. Художник-то картину сочиняет.

- Конечно, - сказал Якушев. - При удаче получается колдовство. Только редко получается. Как бы почаще?

- Кому не хочется, - сказал Сапожников.

Доктор Шура был биолог. Барбарисов - конструктор. Но главный, конечно, был Глеб.

Глеб был чемпионом во всем и курил трубку. Глеб улыбался и хорошо жил. Он был высокий, и вокруг него всегда теснились. Он был немногословный, и, несмотря на то, что казался умным, он и был умный.

Но ум у него был другой, чем у Сапожникова, и другой, чем у других. Он умел сделать так, что все старались ему понравиться. И раздражало, что Глеб разговаривал с Сапожниковым ласково. Уже тогда принято было хлопать Сапожникова по плечу. А Глеб не хлопал. Потому что Сапожников говорил при нем, как при всех.

А с Глебом так не полагалось. Если кто-то пробовал, его остальные съедали. Еще бы! Этак каждый начнет! Но и под крыло Глебу Сапожников не шел. И несмотря на то, что на все вопросы Глеба отвечал откровенно, однако не волновался от этого. И получалось, что Сапожников кому хочешь будет отвечать так же, а это опять раздражало, и Глеб улыбался.

Мама вздохнула:

- Хочу тебе напоследок сказать…

- Перестань… почему напоследок? - сказал Сапожников.

Мама переждала, когда он утихнет.

- Тебе нужна женщина, - сказала мама, - которая бы о тебе заботилась… А ты влюбляешься в женщин, о которых ты сам желаешь заботиться. Это твоя постоянная ошибка… Трудно тебе будет.

- Ма, а разве нельзя, чтобы оба заботились друг о друге? - тихо спросил Сапожников.

- Это один случай на миллион, - сказала мама. - Тогда тебе будет еще трудней.