Самсон назорей. Пятеро

Позже в темном углу сада Элиноар увидела под деревом силуэт юноши, сидевшего с опущенной головой. Она присела рядом и положила ему руку на руку.

– О чем ты грустишь, Ягир?

Он не ответил; но она уже знала, почему он молчит. Карни, сестра его, плачет в эту ночь, душа свои рыдания в покрывалах; Самсон, в котором был для него весь смысл и вкус жизни, оттолкнул его и нашел другого любимца: Ягир никому не нужен, Ягир отверженец, как его бедная сестра, – один-одинешенек среди толпы; всем чужой на свете…

– И я чужая, – шепнула ему девушка, почти щекоча его ухо горячими губами, – я ненавижу филистимлян; моя мать туземка. Зачем он пришел к этому чванному племени? Они смеются – над ним про себя, а над его товарищами вслух…

– Не посмеют, – сказал он запальчиво.

– Разве ты не слышал? Вы не так едите, не так сидите, не так говорите… О, я разносила блюда, я все слышала. Один сказал: «Это его воины? Похожи на наших водовозов». Другой сказал: «У меня развязался шнурок на ноге – не позвать ли кого-нибудь из воевод могучего Дана, чтобы он мне стянул ремешки сапога?» Третий… О, я их знаю! Так они всю жизнь издевались над моей матерью, так будут издеваться всю жизнь надо мною. А теперь и Самсон у них в клетке, и скоро они начнут дразнить и его – через решетку.

– Я скажу это завтра Самсону, – ответил Ягир, дрожа всем телом.

– Ему не до тебя… Как ты дрожишь! – И она обвила его руками; он повернулся к ней, встретился с нею губами – но в это мгновение Элиноар вскочила и убежала, шепнув: – Нас увидят…

По лужайке, притоптывая, несся, выкрикивая дерзкую свадебную песню, пьяный хоровод. В хороводе был Ахтур. Элиноар отделила его от соседа сзади, крепко уцепилась за его руку и пошла, танцуя, за ним. Когда песня докатилась до припева, хоровод распался: попарно все повернулись лицом друг к другу, сцепились в четыре руки пальцами за пальцы, откинулись назад во всю длину рук и вихрем закружились на месте. Элиноар, кружась, неприметно увлекла Ахтура в тень под деревьями. Он звонко выкрикивал непристойные слова припева – вдруг она расхохоталась так резко, что он осекся.

– Как тебе весело на свадьбе твоей возлюбленной, Ахтур! – сказала она сквозь смех.

Он был не настолько пьян, чтобы путать слова, но все-таки пьян. Он ухмыльнулся и ответил:

– Во-первых, Таиш мой друг.

– А во-вторых?

– Свадьба не похороны; Семадар еще жива, и я еще не умер.

– Если бы Таиш тебя слышал, он бы раздавил тебе голову между двумя пальцами, как пустой орех.

– Красавица! Ты преувеличиваешь и силу его пальцев, и пустоту этой скорлупы…

– Отчего же вы все его боитесь?

– Боимся? Где ты это заметила?

– Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши.

– Как? Когда?

– Его загадка!

– Загадка? Что в этой загадке?

Элиноар повернулась, как будто уходя, и крикнула ему презрительно:

– Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек.

– Стой, – сказал он повелительно. – Я должен знать, в чем дело.

– Спроси Семадар, если он тебе еще не запретил говорить с нею: спроси ее – она тебе объяснит.

Ахтур хотел удержать ее, но она уже исчезла в дверях Бергамова дома. Ее ночная работа была кончена; оставалось утро.

Утром рано, по обычаю, новобрачная одна проскользнула в домашнюю божницу. Там на маленьком алтаре уже стояли наготове три чаши: с вином, елеем и козьим молоком. Перед алтарем, среди пенатов, искусно выточенных из слоновой кости, возвышался белый мраморный эфод, той же формы, что в молельне у жены Маноя, только голый, без украшений. Семадар поставила перед ним три чаши, омочила в них пальцы, окропила темя символа; стала на колени, закрыла склоненное лицо покрывалом и зашептала молитву, которой целую неделю до свадьбы обучала ее наедине повивальная бабка. Молитва была на непонятном ей наречии островных ее дедов; но она знала содержание, и ей было неловко, жутко – и немного смешно.

Кончив, она вскочила, отряхнулась – и увидела на пороге Элиноар. Сестры никогда не были дружны, особенно в последнее время; но сегодня Семадар была очень счастлива. Она протянула к девушке руки, привлекла ее к себе и поцеловала. Элиноар шепнула:

– Знаешь, мы с Самсоном помирились и теперь будем друзьями.

– О! – ответила Семадар. – Я рада.

И тут же, на пороге божницы, они сели рядом на ступеньку и зашептались; Элиноар иногда тихонько взвизгивала и отворачивалась, – и когда отворачивалась, больно закусывала губу, – а новобрачная краснела и закрывалась рукою – но обе все время хохотали.

– Только зачем они так шумели в саду? – спросила Семадар. – Я все время слышала голос Ахтура: как нарочно, он пел такие ужасные вещи под самым окном…

Элиноар вдруг стала серьезна.

– Бедный Ахтур, – сказала она. – Это он старался перекричать свое горе. На него больно было смотреть.

Семадар, однако, была слишком полна своим счастьем для жалости. Она оттопырила губки:

– Пусть потоскует. Ему полезно, а то он чересчур гордится своей красотой. Самсон лучше его.

Элиноар покачала головою.