Самсон. О жизни, о себе, о воле.

«На дворе был тысяча девятьсот девяносто первый год. Начало Великого Беспредела. И именно в этот год мне предстояло выйти на свободу после своей очередной отсидки. Мне не хотелось церемоний. Все просьбы, наказы, поздравления, ритуалы – все это было вчера. Сегодня же я просто прошелся по бараку. Один. Чтобы никто не мозолил глаза. Посмотрел на свое место, где провел последние годы пребывания в лагере. Койка в отдалении от других, с ковриком и домашними тапочками. Большего я себе не позволял, да и администрация была слишком строгой. За судьбу лагеря я особо не переживал: оставлял после себя достойного арестанта, который сможет после меня сохранить тот порядок, который мне удавалось поддерживать во время своей отсидки. Найти подходящую кандидатуру – проблема, особенно в нынешние времена всеобщего падения нравов. Как сказано в кодексе честных арестантов – «Законе преступного мира, правилах общага и воровской идеи», – смотрящий должен быть кристально чистым, преданным душой и сердцем идее справедливости…»

* * *

На роль смотрящего я оставлял после себя молодого, но уже зарекомендовавшего себя с положительной стороны авторитета по кличке Жиган. Я уже давно присматривался к этому не по годам правильному по жизни арестанту. И вот когда пришла пора выбирать нового смотрящего, я выдвинул его как своего преемника. Братва спорить не стала и поддержала мое предложение. Я знал, что беспредела он не допустит. Новоявленным гангстерам спуску не даст, но и с администрацией будет держаться жестко, на капризы ментовские не поддастся. Тому гарантия – то, что треть своего времени за решеткой Жиган провел в помещениях камерного типа. Крепкий орешек.

Времена на зоне нынче наступили непростые, поэтому я знал, что новому смотрящему придется тяжело. Верно сказано в последней воровской маляве, в обращении к честным арестантам: «Прощелыги сбиваются в банды и наворачивают в одни ворота, прикрываясь при этом масками под бродяг, добывая благо для себя лично. Отсюда страдает общее и воровской люд. Интриги и склоки вошли в жизнь лагерей и тюрем. Все это является чуждым людскому и пущено на самотек. Свое ставят выше общих интересов, а это уже гадское. Многие, придя с воли, несут с собой новорусские взгляды. Это пресечь. Здесь им нет места. Запомните, что у порядочного арестанта закон один, а люди в лагерях и острогах должны следовать только одной идее – воровской. Так было, есть и будет. В наше время есть возможность жить достойно по нашим законам, и есть чем ответить мусорам на беспредел и чем удивить. Думайте, братва, а еще лучше – делайте!»

Но сегодня это уже меня не касалось. Теперь меня ждала жизнь на воле, где тоже было немало проблем и забот. Волна беспредела прокатилась по всей стране.

Мне оставались только формальности: получить справку об освобождении, деньги на проезд и послушать бесполезные слова напутствия начальника отряда. И, наконец, визит к «куму» – начальнику оперативной части майору Громову.

– Садись, Самсон, – кивком пригласил Громов, когда я вошел в кабинет. – Как насчет чайку?

– Не стоит, гражданин майор, – спокойно отказался я.

– Правильно. Из рук «кума» ничего брать нельзя. Так?

– Может, и так, – ответил я.

Мы сидели друг напротив друга. Мы были примерно одного возраста – немногим за сорок. Чем-то похожими друг на друга – оба плотного телосложения, физически сильные, волевые, уверенные в себе и своей правоте. Привыкшие, как боксеры, всю жизнь драться на ринге. Опер и вор в законе, мы не питали друг к другу добрых чувств, но ценили один другого как опасных и умных противников. Мы жили каждый своими идеями, своей правдой, и у обоих в последнее время эти идеи и права сильно потускнели, обветшали на ветрах неспокойных времен. Мы оба считали, что честны перед собой и другими. К рукам Громова не прилипла за всю жизнь ни одна неправедная копейка. Но и я не запятнал себя тем, что поступался воровскими законами в угоду администрации, выторговывая себе какие-то блага.