Самсон заходит в парикмахерскую

P. S. Еще одна радостная новость: меня взяли на майскую резиденцию в Люксембурге и летнюю школу в Венецию, так что мои планы после премьеры приобрели определенные очертания; гонорара за оперу должно хватить на все лето; может быть, получится заехать и в Морскую державу, но обещать не буду.

P. P. S. Очень рекомендую Вам Вупперталь. Слышали ли Вы о местной подвесной дороге? Это просто чудо! Над Вуппером застыл стальной каркас, словно скелет гигантской многоножки, давным-давно проползавшей мимо оперного театра и убитой местными жителями; вывезти многокилометровый труп в предместье оказалось слишком накладно, и его так и бросили посреди города, голову назвав станцией Обербармен, a кончик хвоста – станцией Фовинкель. Если окажетесь здесь, обязательно побродите вдоль металлического позвоночника туда и сюда, посчитайте упершиеся в крутые берега Вуппера ножки.

25 апреля, Вупперталь

Дорогая Мария Драй,

как же радостно получить от Вас весточку!

Должен признаться, я скучаю по Нашему театру и теперь даже немного рад, что не сжег его на прощание; хотел бы снова услышать, как юная Лада поет «Славься, Царица» Вивальди; когда она появлялась на сцене, я всегда закрывал глаза, чтобы не видеть ее невинного тела, свежесть которого никак не вязалась с ролью мертвого монарха, и представлял на ее месте пожилого кастрата, которому и положено было славить Матерь милосердия.

Да, пораженный болезнью Морганьи, то и дело забывающий, где он и кто вокруг, тревожно шевелящий болезненно длинными пальцами на ненормально длинных руках, со своим пологим лбом, со своими надменными бровями, в белом с буклями парике, старый Фаринелли был бы идеальным призраком короля Гамлета… Не знаю, как Вам, Мария, но мне высокий мужской голос кажется жутким, подходящим именно что привидениям, ну, или в крайнем случае каким-нибудь комическим евнухам; Гендель, однако, считал иначе и написал арии Бертаридо, могучего мужа Роделинды, для своего любимого кастрата Сенезино.

Великий композитор, полагаю, не подозревал, что партитуры его опер переживут традицию оскопления во славу искусства и на место кастратов придут контратеноры, а порой и сопрано. Да-да, сопрано; известно множество случаев, когда дамы с успехом пели от имени короля лангобардов; и честно говоря, по мне, так все лучше, чем когда бородатый мужчина в кольчуге издает звуки на излете второй октавы. Наш дирижер, однако, придерживается иного мнения: он, как и Савва, убежден, что мужчину должен играть мужчина того же пола, что и он сам, так что мне выдали полноватого лысеющего тенора, с тем чтобы я сделал из него короля-героя.

Я поступил иначе: вместо кольчуги мы надели на Кристиана белую блузу и подкрасили ему ресницы синей тушью; беззащитный клоун вызывает трогательное чувство – смесь жалости и отвращения. Все хрупкое и неприспособленное к жизни трудно любить, нужно для того самому быть из стали и бетона, а иначе Земля накренится и сойдет с небесной оси. Поэтому только Роделинда способна любить Бертаридо, и без ее любви он не имеет никакого смысла; в одном из речитативов он признается зрителям: «Не хочу я Милана, не хочу и мгновенья бороться за трон, хочу лишь забрать свою семью с собой в унылое нищенство изгнания», – и становится ясно, как с ним повезло жене и сыну. А еще становится понятно, что ему всегда был в тягость монарший титул, и если бы он мог выбирать, то предпочел бы родиться не королем, а рыбаком в захолустье Калабрии или Апулии, чтобы день-деньской сидеть у причала и удить рыбу, и тогда уж никто бы не испытывал к нему ни жалости, ни отвращения.

«Жалость и отвращение», – я повторю эти слова в третий раз, Мария, потому что это мое любимое сочетание. Мне кажется, художники должны вызывать у нормальных людей именно такие эмоции. Во всяком случае, такие художники, как я, те, что кривляются на подмостках: мы по сути своей юродивые, с древнейших времен мы унижаемся за еду, и мне смешно, когда кто-то из моих коллег рассуждает о нашей высокой миссии.

Странная пора предпремьерное ожидание… Время, завязывавшее шнурки у кафе «Ада», добрело наконец до оперного театра и теперь топчется у входа, разглядывая афишу моего спектакля… Я сижу в фойе и пью кофе, который мне принес ассистент (маленькие радости бытия режиссера); я слышу, как на сцене репетируют прощальный дуэт Бертаридо и Роделинды, и думаю о руках Мари; не скажу, что думаю с нежностью, но все же думаю, а ведь это уже что-то.