Самтредиа

- Что с тобой, папа? - забеспокоился я.

- "А на мечтах сидят мухи!" Неплохие стихи! Автора этих строк упекли в сумасшедший дом, где он по-настоящему свихнулся. Сначала обвинили в изнасиловании какой-то проводницы, а потом упекли в дурдом.

- А что, он умер? - сказал я, чтобы преодолеть жалость к отцу.

Он лег на землю и подложил ладонь под голову. Смеркалось, и при свете выплывшей луны лицо его казалось бледным.

- Ца-арство ему небесное! - протянул отец. Он был, конечно, под градусом, и его беспокоило сердце, но чувство ответственности за него угнетало меня. Отец угадал мои мысли и сказал: - Тарсга ма кан, не бойся, все будет нормально. Ты же мужчина.

- Да, - согласился я, - все будет нормально. Всегда.

- К сожалению, не всегда, - произнес он, будто разговаривал сам с собой. - Присядь, скоро мы тронемся. Сегодня в районной библиотеке я впервые ощутил себя загнанным зверем. "Кто дал тебе право поучать нас, указывать нам на наши грехи? - спросили они. - Чем ты лучше нас?" - "Братья! - ответил я. - Никто никому не дает таких прав. Может быть, я хуже всех вас, потому что острее чувствую, как заплывают жиром наши души. А потом, не забудьте, что я писатель. Кому, как не мне, говорить об этом". - "Ты - не грузин, сказали, - мы сами разберемся в наших делах, а ты указывай своим осетинцам". - "Братья! - возразил я. - В первую очередь я человек, потом уже осетин". - "В какую же очередь ты являешься грузином? - спросили. - Когда, в какое время суток?" - "Ни в какое, - сказал я, - я всегда осетин, и днем и ночью, присно и во веки веков! Но неужели надо быть грузином, чтобы делиться собственной болью и размышлять о человеческих пороках? Или у грузин особенные, свойственные им одним, пороки? Нет, это ошибка. И у осетин, и у грузин, и у евреев, и у японцев одинаковые пороки, потому что мы все люди, и ничто человеческое нам не чуждо. К тому же смею вас уверить, что я больше грузин, чем многие из вас..." И тогда они зашикали на меня, - отец приподнялся на локте и заглянул мне в глаза, - мол, заткнись, пока цел. Спросите, говорю, у Бено или Гутара. Они знают, я родился и вырос в Грузии, и грузинский язык мне так же близок, как и родной. Спросите. Они повернули головы в сторону моих друзей, и Бено сказал: "Они абсолютно правы. Ты здесь гость и должен вести себя соответственно!" - "В каком смысле? - переспросил я. - Я отказываюсь тебя понимать, Бено!" - "А в том, - произнес он с расстановкой, - что можешь писать свои статейки, а грузинской морали касаться не моги! Мы лучше знаем наши пороки! Пиши о чем хочешь, но эту тему не трогай!" - "Ты не прав, брат мой!" Отец приблизил лицо и задышал на меня винным перегаром, и голос его сорвался на крик, ровно перед ним сидел не я, а его друг Бено. - Ты так не думаешь, я знаю. Разве об этом болели наши сердца? Нет грузинской морали, как нет осетинской морали. Мораль одна на всех, и она либо есть, либо ее нету!.. "Разберись вначале со своими бабами! - крикнул кто-то. - Нашелся мне моралист!" - "Это не ваше дело, сказал я, - это мое личное дело". Они снова зашикали на меня, и я ушел из библиотеки, хлопнув дверью.

- Не мог Бено так сказать! - Брызнули слезы у меня из глаз.

- Гм! - усмехнулся отец. - Вчера я сам дал бы руку на отсечение. Но он сказал именно так, и Гутар поддакнул, и другие закивали следом.

- И что теперь?

- Ничего. Попробуем жить дальше.

- Пап, почему они так поступили?

Он откинулся на спину и уставился в звездное небо.

- Я не могу тебе ответить однозначно, сынок. Может быть, дело в том, что Бено с Гутаром не умеют писать, хоть и публикуются регулярно в местной газете, но их таланта хватает лишь на сводки об эпидемии гриппа или об успеваемости учеников музыкальной школы. Поэтому к моим статьям они относятся ревниво, как крестьянин, который заколол одну из своих дойных коров, потому что молока было слишком много. Люди, в общем-то, все одинаковые. И отличаются они тем, насколько у кого хватает сил скрывать свою гниль. Бено и Гутара прорвало слишком рано.

- С такой мыслью трудно жить, папа, - сказал я.

- Я хочу, чтобы ты знал об этом.

- Тебя тоже может прорвать?

- Надеюсь, я умру раньше, - улыбнулся отец.

- Не говори так, папа.

- Хорошо, не буду. Но ты не забывай, что я тебе сказал.

Стемнело. К ногам подступила холодная река безмолвия, чье течение, подобно щепочке на водной глади, можно было различить лишь благодаря треску цикады, напоминающему глотательные движения адамова яблока вселенной. Мы были одни в целом мире, и никогда еще мы не были так близки.

- Я тоже хочу смотреть на звезды, - сказал я и лег рядом с отцом.

- Правда, ведь потрясающее зрелище, - тяжело вздохнул он.

- Да, - согласился я. - Тебе все еще плохо?

- Уже лучше.

- Существует аппарат переливания крови. Если бы существовал аппарат для переливания боли, я бы первый перелил часть из твоей души в мою.

- Здорово, что ты так говоришь, сынок. Переливание боли - это прекрасная метафора.

- Что такое метафора?

- Это аппарат переливания боли, - засмеялся отец, и я ощутил правду его слов.