Самурай

Я пытался разглядеть, куда спрятана его ноша, но он обряжен в мешковатые штаны, куртка пузырилась на тощем теле, и при известной ловкости он вполне мог унести на себе золотой запас какой-нибудь средней руки страны. Знакомец выписывал по платформе замысловатые круги, то направляясь к лифтам, то поворачивая к эскалаторам, то подходя к торговым аппаратам, набитые мной всякой дребеденью: прохладительными и спиртными напитками, сигаретами, фонариками, часами, плюшевыми медвежатами и порнографическими журналами, но он ни на что не купился.

Я готов был записать себе очередное поражение, пока не сообразил, что он не представляет, как ими пользоваться. Но даже если бы я напустил сюда целую толпу жаждущих напиться, накуриться и насмотреться людей, то он все равно не решился бы попотрошить увесистую добычу. Дьявольски осторожен, разочарованно подумалось мне. Большего из него не выжать, да и слоняться надоело. Вполне возможно и то, что он уже засек мою физиономию и теперь водит меня из стороны в сторону, мороча голову и подыскивая наиболее безопасный путь к спасению.

Мне не хочется устраивать гонки по полотну, я приближаюсь к нему вплотную, сильно дышу в затылок, отчего его волосы там встопорщиваются, а кожа, просвечивающая розовым с темными родимыми пятнами, идет раздраженными волнами, придерживаю его за плечо, на что он спокойно останавливается, не вырывается и не делает прочих глупостей с применением огнестрельного оружия.

Внезапной паузы мне как раз хватает на то, чтобы достать из кармана серп, включить механизм натяжки, встряхнуть для верности, фиксируя нить, приложить к коже куртки и сделать движение очень похожее на ведение смычка по струнам виолончели, вызывающее тягучий, пронизывающий звук, наматывающий нервы на катушку и покрывающий кожу изморозью. Здесь, конечно, нет никаких звуков, пока, во всяком случае. Я не отрываю серп от руки человека, не повторяю самой распространенной ошибки любителя-вивисектора, а нажимаю на кнопку, сматываю мономолекулярную нить, и лишь потом, потеряв всего-то две-три абсолютно ничего не стоящих секунд, прячу оружие в карман и отступаю на безопасное для моего плаща расстояние.

Человек продолжает стоять, ничего не понимая, но, вероятно, уже начиная подозревать неладное, хотя рука каким-то невероятным образом остается на месте, пока ее совершенно случайно не задевает толстая тетка, так и не научившаяся управлять выпирающими из платья телесами, свисавшими с живота, лица и ног (именно в такой последовательности!) безобразными жирными пористыми блинами и фартуками, и тогда конечность отлетает, выплескивая круглую лепешку густой крови, мазанувшей несколько людей и упавшей на пол, чтобы там окончательно разбиться на множество фонтанчиков, словно из белых плиток ударил новый источник, окатил с ног до головы жирную тетку, унылую личность неразличимого пола и мужчину в черных очках и грязном плаще. Троице повезло — такой остроты ощущений они еще наверняка не чувствовали со времен своего рождения.

Любопытно наблюдать, писать, рисовать то, как будут вести себя целиком и полностью придуманные тобой люди, которые в общем-то при твоей холодности и отстраненности, равнодушии и безразличии к каждой конкретной личности, при твоем витании в высоких сферах обобщения человеческих характеров, когда на страницах, на холсте действуют не живые личности, а лишь знаки, символы, типические характеры, по большому счету никуда не годные и никому не интересные.

Почему мы так их ценим? Почему дрожим в экстазе от метко подмеченной черты характера, присущей всему человечеству в целом? Почему индивидуальность на холсте так мало ценится, и мы стремимся к чему-то типическому, что по существу является для нас лишь хитрым эфмеизмом вечного, гениального, живого?

Наше равнодушие, глубинное равнодушие вселенной к тому, что происходит в ней, всеобщее наплевательство — вот чему я готов поверить больше всего, но как художник я обязан создавать достоверные (лживые) картинки бытия.

Мне приходится говорить вам, что льющаяся кровь, жутко вырисовывающаяся на белоснежных плитках под нещадным светом прожекторов, повергла окружающих в неимоверный ужас, что под сводами пересадочной станции возник и стал нарастать человеческий вой, словно стая волков собралась вокруг агонизирующей загнанной жертвы, когда все силы стаи потрачены на преследование, на схватку, и остается только тяжело дыша тоскливо ждать, предвкушая обильную трапезу. Хотя я сам не верю в такую реакцию человечества. От слабых, ранимых личностей — да, я согласен, я верю в их шок, в их страх и, может быть, сострадание, но остальные… Это только игра, еще одна игра в человеческое общество, во взаимопомощь, в противостояние злу, и мне даже не хочется отвлекаться на подобные мелочи, я с интересом отпускаю бразды правления, откладываю краски и наблюдаю за верификацией мира, за его самостоятельностью, но это не доставляет мне особого удовольствия.