Самурай

Вика тоже стала ощущать нарастающий разогрев мусора, так как задвигалась интенсивнее и уже безотносительно к раздражающему покачиванию взад и вперед Максима, закрутила головой, рассматривая бумагу под собой, слегка приподнялась и подоткнула побольше складок плаща, выпустив зажатый их поясницами шар тепла, отчего по спинам прошел небольшой ток холода, но потом все успокоилось, огненный цветок вновь пророс, пустил корни, набрал бутон, полный нирваны и неги, с проступающими капельками росы равнодушия и забвения, прикоснулся к людям и лопнул тысячами мельчайших лепестков, облепившими их пояса, пустившими новые корни и стебли, на этот раз полностью поглотивших Максима и Вику, заключив в коконы и изолировав от бесконечной вонючей помойки.

Мир удивительным образом стал преображаться — капли дождя заиграли всеми цветами радуги и повисли в воздухе, превратившись из маслянистой жидкости, после которой на ткани и коже остаются темные пятна с черными вкраплениями, в крохотные бриллианты или звезды, создавая иллюзию то ли ювелирной лавки, где эксцентричный хозяин развесил драгоценности на невидимых нитках на фоне антрацитовой бархатной портьеры, то ли космического пространства, где-то ближе к спиральному рукаву галактики, и это, по сути малозначительное событие заставило иначе взглянуть на окружающий бугристый и неестественно разноцветный ландшафт.

Теперь это казалось вычурной инсталляцией гениального мусорщика, который вываливая случайным образом свозимый со всего города мусор и поджигая его в не менее случайном порядке, причем совершенно неправильно — наваливая сверху вот такие рулоны бумаги, от которых воспламенялись и сгорали лишь поверхностные слои, оставляя нетронутыми сердцевины, слегка припорашивая их легким пеплом и спекшимися комками, которые со временем облетали и открывали разноцветное великолепие пивных банок, бутылок, обломков машин, книг и журналов, вычислительной техники, мумифицированную пестроту трупов кошек и собак, скалящих мертвые пасти и отражая свет желтыми клыками, стеклянные реторты из разгромленных цехов подпольных самогонщиков с остатками полупереработанной бурды столь чистых спектральных цветов, что страшно было предположить — из какой же химической дряни гнался спирт.

В некоторых местах попадались детские игрушки — куклы, мячи, велосипеды, сохранившие внешнюю веселость, если не обращать внимание на их увечья, из одной кучи даже торчали башни игрушечной деревянной крепости, обгоревшей так, что создавалась достоверная иллюзия сожженного города на высоком холме.

Сейчас все это пиршество отбросов открыло под звездно-бриллиантовым светом некую долго утаиваемую сущность, скрытое очарование, свидетельствующее о том, что любая, даже самая ценная вещь — творение великого мастера, гордость народа и радость ребенка — на самом деле — лишь неоформившийся, страшноватый и эклектичный зародыш с жабрами и хвостом, мозгом рептилии и примитивными инстинктами, который целиком и полностью привязан пуповиной к тому, кто его творит и кто им владеет, не имея ни свободы, ни жизни как таковой, перемежающий сон и странное бодрствование в замкнутом мирке, куда извне доносятся невнятные голоса и непонятная музыка, и только здесь, именно здесь среди таких же отбросов они по настоящему рождаются на свет, получают свободу, избавляются от ненужных жабр, вдыхают чистый воздух, их больше не душит пуповина, они сами вольны выбирать себе пищу и полностью отречься от хозяев, именно здесь для них настоящая, реальная жизнь, и не следует удивляться — почему она столь скоротечна, столь безобразна и столь похожа на обычную помойку — сами оглянитесь вокруг!

Но даже в здешнем угрюмом месте, если избежать аутодафе на дрянном и слабеньком огне, часто сметаемом мокрым ветром, отчего мучения лишь растягивались, можно вполне сносно существовать и даже получать удовольствие, беседовать друг с другом на своем тайном языке ненужных вещей, дружно свистеть во след наглым крысам-трупоедам, враждебно разглядывать порой приходящих сюда своих бывших хозяев и молить мусорного бога, чтобы он не дал незваным гостям зрения и сил что-то вновь найти полезное для себя, запихать в мокрую, холодную и давно мертвую матку холщового мешка и уволочь воющую от тоски жертву обратно в каменные палаты родильного города.