Самурай

А Максим ничего не говорил, ему все было безразлично, ничто в этом мире не стоило его внимания, но раз он пока здесь существовал, то требовалось совершать некие ритуальные действия, например, включаться в разговор о мерзкой погоде, судачить о несостоявшихся прогнозах и ждать зимы, или не включаться в них, а бродить по линии прибоя взад и вперед, уставясь под ноги, и наблюдать, как серо-зеленые волны тщетно пытаются захлестнуть его высокие ботинки, мертвые водоросли, обросшие белыми пузырьками, цепляются за каблуки, мечутся крохотные рыбки, невероятным образом понимая куда в следующее мгновение наступит человек и освобождая ему точно очерченный силуэт, словно кто-то задолго до этого момента прописал, проложил в грядущей реальности путь Максима, и по этим следам он теперь точно и бездумно шел, до поры не замечая этой цепочки событий, но вот с каждым шагом, с каждой секундой приближения к концу она становилась все яснее и ярче, все навязчивее и наглее, так что не имелось никакой возможности свернуть с данной линии, как нет у интеграла иной возможности иначе как тупо суммировать по заданному контору, постепенно превращаясь из загадочного значка, смахивающего на иероглиф, в простую и примитивную цифру, не приносящую никому особого удовлетворения — ни экзаменуемому, ни экзаменатору, ибо все определено и альтернатива никогда не бывает богаче, чем вечные слова — «да» и «нет», чтобы там не придумывали и какими бы красивыми фразами не утешались.

Он отмерил себе путь от камня, оказавшегося здесь непонятно каким способом, гладкого, с красивыми коричневыми разводами, как две капли воды похожего на крошечные голыши, выносимые морем на берег, но, в отличие от них, громадного, внушительного, точно принесенного сюда последним ледником и терпеливо дожидающегося времен, когда следующий ледник дотащит, доволочет его до экватора, где можно будет всласть погреть бока во время оттепели, и Максим, понимающе похлопав его ладонью по холодному боку, шел дальше, до металлического пирса, уходящего далеко в море, туда, где его опоры то ли окончательно подгнили, то ли осело дно, но теперь он вел в грязную морскую пучину, а волны получили прекрасный трамплин, взбираясь по нему мутным пенистым потоком и затем водопадом обрушиваясь со ржавых, дырчатых ступеней, отчего вся конструкция покрылась щедрым соляным слоем, похожим на лед, и пирс поблескивал сквозь набегающие волны перламутром сдохшего моллюска.

Все то, за что можно было когда-то держаться на нем, пробираясь к лодкам и яхтам, оказалось снесено, уцелели лишь стойки для перил, сделанные из толстых металлических уголков, и в них еще имелось достаточно сил резать разбушевавшийся прибой и служить пристанищем для уставших чаек и ворон; лодки же и яхты давно покоились на дне, выпирая из воды своими словно готовыми лопнуть от трупного газа животами, и постепенно под ударами стихии перемещались все ближе к берегу, одновременно глубже закапываясь в песок. Весь пляж усеивали деревянные обломки, листы ржавого железа, сорванного со стоящих в море танкеров, осколки бутылок и иллюминаторов, мачты с обрывками парусов и такелажа, сломанные навигационные приборы, изорванные водолазные костюмы, куски красивых раковин, останки фиолетовых медуз, продолжающих сжимать в щупальцах куски мяса, бывшего когда-то маленькими верткими рыбешками.

Максим бродил от пирса до камня, засунув руки в карманы, опустив голову и внимательно разглядывая то, что попадалось под ноги, выковыривая ботинком наиболее загадочные предметы из песка, а если это оказывалось невозможным, то присаживался на корточки, руками расчищал мокрый и какой-то слизистый песок, вытаскивая на свет оглаженные кусочки янтаря, плоские камешки с несколькими дырочками, подносил их к глазам и взирал на море сквозь желтую муть и неровные прорези, но волшебства никакого не происходило, и все оставалось таким же, как всегда и было.

На узкой полосе между сушей и морем с ревом сталкивались ветры — морской, насыщенный запахом йода и соли, и сухопутный, несущий пепел пожарищ и вонь помоек, закручиваясь тугими спиралями и вытанцовывая среди мертвых кораблей что-то унылое и такое же мертвящее, тягучее и безысходное, зачерпывая полные ладони воды и песка, перемешивая их и кидая получившиеся комки в появившихся на берегу людей. Здесь была не помойка, здесь было все гораздо хуже — кладбище кораблей, кладбище человеческих устремлений за такой романтичный и недосягаемый горизонт, кладбище человеческой мечты о собственном могуществе, которому становится подвластен океан, и человеческого самомнения, которое готово высечь море за строптивость и непослушание.