Самурайша

Софи — единственная светлая страница моей юности, часть меня, которой Хисако захочет меня лишить. Тео, мой сын. Самое тайное и самое славное свидетельство моего пребывания на земле. Хисако, моя обожаемая супруга, которую я предал. Моя сестра в музыке, моя, только моя. Ребенок ничего не мог добавить к нашей истории. Он бы только рассеял, размыл нашу жизнь. Хисако и я, дуэт Берней, сгусток любви и музыки. Единственный и неповторимый.

Тео, Хисако, Софи. Я люблю всех троих. Я должен отринуть страх и сказать наконец правду. Потому что такая любовь не может стать источником ненависти. Нет! Взгляни, как она берет нижние ноты в третьей части — точно, строго, уверенно. С закрытыми глазами. Чтобы не видеть той отвратительной реальности, которую я принес с собой в наш дом, как извозившийся в грязи хам, не подумавший вытереть ноги при входе.

Как определить, кто выстоит: мы — супруги Берней или мы — дуэт Берней? Если бы пришлось выбирать… Напоминает фразу Джакометти, ставшую темой сочинения в колледже: „Случись мне выбирать, кого спасать из пожара — кота или Рембрандта, — я не колеблясь выбрал бы кота“. 19/20. Лучшая отметка в классе, я тогда отличился впервые в жизни. Я был единственным, кто пожертвовал котом.

Я делаю выбор и сегодня — между Хисако в моих объятиях и Хисако рядом со мной за роялем, между искусством и жизнью — и выбираю искусство. Не мимолетное удовлетворение примитивного мужского желания, а вечную красоту».

Внезапно наступает тишина, но Эрик не знает, чей голос умолк первым — Шумана или Хисако.

— Как зовут того мальчика?

В этом вопросе нет никакого подтекста — только вежливое любопытство в глазах под опухшими веками.

— Тео. Через три месяца ему исполнится десять лет.

Эрик не уверен, что Хисако услышала его. Она стоит, прислонившись лбом к стеклу, и смотрит на задернутые шторы в доме напротив. Нужно подойти, приласкать ее, солгать, чтобы спасти и их брак, и их дуэт.

— Он похож на тебя.

Голос Хисако срывается, раня Эрику сердце. Как он нуждается в ее утешении! Нужно во всем признаться и переложить на ее плечи этот тяжкий груз. Вынудить разделить с ним муки совести. Объединиться в противостоянии. Уподобиться провинившемуся ребенку, который во всем сознался и тем избежал наказания.

— Хисако… 

— Да?

— Я должен тебе сказать… Боже! Только пообещай, что…

— Ты знаешь, чего стоят обещания, Эрик. Все или ничего. Ты сдержал свои?

Она не обвиняет. Не злится. Не поворачивается к нему. Штора, за которой Эрик только что обнимал мать своего сына, чуть шевельнулась.

— Я обещал любить тебя вечно и не расставаться с тобой — и сдержал слово.

— Но обещание не лгать ты нарушил, так ведь?

— Хисако…

— Прекрати повторять мое имя, я никуда не ухожу! Итак, Эрик Берней, как обстоят дела с правдой?

— Я собираюсь все тебе рассказать. Взгляни на меня, пожалуйста!

— Ты сам-то можешь смотреть себе в лицо? — спрашивает она, не двигаясь с места.

Если Хисако ему не поможет, ничего не выйдет. А она как будто пытается помешать ему признаться.

— Этот маленький мальчик, Хисако… Я отправился за ним в школу, чтобы помочь с уроками. Он, знаешь ли, отстает по математике.

— Нет, этого я не знаю, зато знаю, что у него и с пианино нелады. И с сольфеджио. Он вечно ошибается в «Детском марше» Прокофьева.

— О чем ты говоришь, Хисако?

— О том, что талант по наследству не передается.

Она открывает дверь, жестом оскорбленного величия приглашая его на лоджию. Эрик выходит следом, касается руки Хисако, она отшатывается. Его кидает в жар, несмотря на ледяной ветер.

— Простудишься, вернись в комнату, — не отступается Эрик.

— Разве это важно? Знаешь, там всегда задернуты шторы. Какие у них секреты? В квартире живет маленький мальчик. И женщина. Лиц отсюда не разглядишь, но я видела, как ты входил в дом. Ты шел в эту квартиру, я права?

— Да.

Впервые со дня бракосочетания слово «да» может иметь для него последствия. Он ухватится за него, чтобы размотать клубок своей истории. Он подаст ее в нелицеприятном для себя свете, расскажет, чтобы попытаться осознать все самому.

— Все не так, как ты думаешь, Хисако.

Плохое начало. Он хотел сказать, что не собирался селить Софи и Тео так близко от их дома, не такая он двуличная сволочь.

— Я ничего не думаю. И ни о чем тебя не спрашиваю. Но если хочешь облегчить душу, рассказывай!

Хисако старается держать себя в руках, но получается плохо. Она общипывает засохшие стебли и листья, машинально комкает их тонкими пальцами и бросает в пустоту, как печальное напоминание о цветущем лете.

— Давай вернемся, я не могу разговаривать на ветру.

Она стискивает руки на груди, показывая, что никогда не пойдет.

— Место и время не имеют для правды никакого значения. Говори здесь и сейчас — или не говори вовсе. Так у вас говорят?

«У вас»? Два слова разводят Эрика и Хисако в разные стороны, вызывают столкновение разных культур, которого в реальности никогда не было.