Самые синие глаза

Они были везде. Они спали в постели по шесть человек, их моча смешивалась ночью, когда они видели свои сны о чипсах и конфетах. Долгими жаркими днями они болтались без дела, отколупывая от стен штукатурку или копаясь палочками в земле. Они сидели короткими рядками на тротуарах, бросались всей толпой на скамейки в церкви, отнимая места у опрятных, воспитанных цветных детей; они кривлялись на площадках, разбивали вещи в дешевых магазинчиках, вертелись на улице прямо под ногами и устраивали зимой ледяные горки на тротуарах. Эти девочки вырастали, не имея представления о поясах, а мальчишки доказывали свою мужественность, надевая кепки козырьками назад. Там, где они жили, не росла трава. Цветы гибли. Ложились тени. Там, где они жили, росли только жестяные банки и старые шины. Они питались холодной фасолью и апельсиновой шипучкой. И одна из этих девчонок забралась в ее дом. Она смотрела на нее из-за спины кота.

— Пошла вон, — сказала она тихо. — Мерзкая черная сучка. Пошла вон из моего дома.

Кот дернулся и махнул хвостом.

Пекола попятилась из комнаты, глядя на симпатичную леди с шоколадного цвета кожей в славном зеленом доме с позолотой, которая говорила с ней сквозь кошачий мех. Ее слова шевелили кошачью шерсть, и дыхание каждого слова двигало шерстинки. Пекола повернулась к входной двери и увидела Иисуса, который печально и безо всякого удивления смотрел на нее; его длинные коричневые волосы были разделены пробором, а лицо окружали веселые бумажные цветы.

Снаружи мартовский ветер задул в дырку ее платья. От холода она наклонила голову. Но она не могла опустить ее так низко, чтобы не видеть снежинок, падающих и умирающих на мостовой.

Весна

Первые зеленые веточки тонкие и гибкие. Их кончики можно соединить, но ветки все равно не сломаются. Нежные и яркие, вырастающие на кустах акации и сирени, они означают лишь то, что нас теперь будут ими сечь. Порка весенними прутьями совсем другая. Вместо тупой боли от ремня, которым нас пороли зимой, появлялись молодые зеленые веточки, и после нескольких ударов мы уже ничего не чувствовали. В этих длинных ветках была тревожащая слабость, из-за которой мы тосковали по уверенному удару ремня или по жесткому, но искреннему шлепку расческой. До сих пор весна пробуждает во мне воспоминания о боли тех веток, и цветущая акация не вызывает улыбки.

Однажды субботним весенним днем я лежала на траве, рвала стебельки молочая и размышляла о муравьях, персиковых косточках, смерти, и еще куда девается мир, когда я закрываю глаза. Наверное, я лежала очень долго, потому что тень, которая была передо мной, когда я уходила гулять, исчезла, когда я собралась обратно. Я вошла в дом, и меня встретила звенящая тишина. Потом я услыхала, как мама поет что-то о поездах и Арканзасе. Она вошла через заднюю дверь, неся в руках сложенные желтые занавески, которые затем положила на стол в кухне. Я села на пол, чтобы послушать песню, и вдруг заметила, как странно мама себя ведет. На ней все еще была надета шляпка, обувь запачкана, словно она ходила по глубокой грязи. Она поставила кипятить воду и отправилась подметать крыльцо, затем вытащила держатель для штор, но вместо того, чтобы прицепить к нему занавески, снова подмела крыльцо. И все время пела о поездах и Арканзасе.

Когда она закончила, я пошла искать Фриду. Я нашла ее наверху, в кровати; она лежала и устало всхлипывала, как это всегда бывает после первых воплей — задыхаясь и содрогаясь всем телом. Я легла на кровать и взглянула на маленькие букетики роз, рассыпанные по ее платью. После многих стирок они поблекли, и их контуры потускнели.

— Фрида, что случилось?

Фрида подняла с ладоней заплаканное лицо. Все еще всхлипывая, она села и спустила ноги с кровати. Я встала на колени рядом с ней и краем платья вытерла ей нос. Ей никогда не нравилось вытирать нос платьем, но сейчас она не возразила. Мама поступала так же со своим передником.

— Тебя высекли?

Она покачала головой.

— Тогда почему ты плачешь?

— Потому.

— Почему?

— Из-за мистера Генри.

— А что он сделал?

— Его папа избил.

— За что? Из-за Мажино? Он узнал, что она тут была?

— Нет.

— Тогда за что? Ну Фрида, почему ты мне не говоришь?

— Он… трогал меня.

— Трогал тебя? Хочешь сказать, как Мыльная Голова?

— Вроде того.

— Он тебе показывал свои органы?

— Не-ет. Он просто трогал.

— Где?

— Здесь и здесь. — Она указала на маленькие груди, которые, словно два упавших желудя, разбросали несколько увядших розовых лепестков по ее платью.

— Правда? И как это было?

— Клодия! — устало сказала она. Вопросы я задавала неверные.

— Никак это не было.

— А как должно было быть? Приятно, да?

Фрида цыкнула зубом.

— Ну что он сделал? Просто подошел и ущипнул их?

Фрида вздохнула.

— Сначала он сказал, какая я симпатичная. Потом схватил за руку и дотронулся.

— А где были папа и мама?

— Там, в саду, сажали семена.

— И что ты сделала потом?

— Ничего. Выбежала из кухни, и прямо в сад.

— Мама говорила, что мы никогда не должны переходить пути одни.

— Ну а что бы сделала ты? Осталась, чтобы он тебя щипал?

Я посмотрела на свою грудь.