Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

Нога все еще болит, и семидневный отдых в Пинляне ничего не изменил. «Отдавать ботинок в ремонт определенно было ошибкой», – размышляю я, подкладывая под пятку сложенный носок. Сапожник постарался починить подкладку с помощью полоски тонкой кожи, но она для моих измученных ног все равно такая же, как местность вокруг меня: извилистая и гористая.

Утро. Я ковыляю вдоль дороги, извивающейся змеей, и горы Конгтон вырастают все выше и выше между мною и Пинляном. Я оборачиваюсь. Всегда тяжело покидать место, где тебя так хорошо приняли.

– А почему ты путешествуешь пешком? – спросила у меня Кеке на прощание, и по ее хитрому выражению лица я догадался, к чему она клонит.

– Поверь мне, я знаю, как здорово кататься на велосипеде, но пешком ходить мне нравится больше.

– Но почему?

– Потому что это… медленнее.

На это ей нечего было мне возразить, а я не смог придумать ничего лучше. На прощание я еще раз потрепал ее по голове и обещал ее маме прислать копию статьи. Если, конечно, эта статья выйдет когда-нибудь. Потом я покинул Пинлян.

При первой же возможности я останавливаюсь. На маленьком лугу я протягиваю ноги и смотрю на облака, скользящие по небу словно корабли. Есть кое-что, что я не смог объяснить маленькой Кеке, когда она спросила меня про путешествие пешком: лишь когда я иду куда-то, я чувствую, что живу. Как будто каждое место, по которому я прошел, становится частично моим, и я уже не чужой здесь.

Наверное, это и есть самое прекрасное в моем путешествии.

Сегодня я буду спать на кровати в задней комнате ресторанчика. Это небольшой кабачок, расположенный на горном шоссе. Я сижу за столом с тремя водителями грузовиков. Им нужно перевезти через казахскую границу двадцать тонн детских колясок и обменять их там на хлопок. Про пустыню Гоби они не могут мне сказать ничего обнадеживающего: огромная, смертельно скучная, и каждый год там погибают водители. Я усомнился, так ли все плохо, а они лишь смеются. На столе перед нами дымится лапша и курица под соусом, и до пустыни еще далеко.

Когда все трое исчезают в ночи со своими грузовиками, я желаю хозяевам спокойной ночи и сворачиваюсь на постели в своем спальном мешке. Собственно, это даже не постель, а топчан, отделенный от комнаты занавеской, но это в любом случае лучше, чем ночевать на улице. Впрочем, я забыл про телевизор.

– Где пульт?! – вопит кто-то, и комната наполняется грохотом танцевальной музыки. Одобрительный ропот, звук становится еще громче. Я вставляю в уши наушники, но они не помогают.

Несколько раз кто-то открывает занавеску и удивленно рассматривает меня. Часа через два уходит наконец последний гость, телевизор выключается, и вся семья ложится спать. Я слышу, как они шумно возятся по другую сторону занавески. Малыша и ребенка постарше укладывают спать, потом ложатся и родители, свет выключается.

Сначала тихо так, что можно услышать падающий лист.

Потом раздаются возмущенные всхлипы. Это малыш. Он начинает хныкать и прекращает только ранним утром.

Может быть, мне стоило все-таки разбить палатку в горах, вяло думаю я, когда утром механически переставляю ноги шаг за шагом. Моя голова весит столько же, сколько рюкзак за спиной.

Когда я путешествовал по Франции, то проводил на улице почти каждую ночь, и даже палатки у меня не было. Я просыпался в полях, на автобусных остановках и под балконами, покрытый росой, в соседях у меня были жуки и улитки. Но это было все равно здорово! Я чувствовал тогда, как будто действительно наша маленькая речка Ауэ уносит меня к океану.

Джули считает, что мне следует закрыть свой блог, продать фотокамеры и идти просто так, для самого себя. Ей не нравится вся эта суета. Я не знаю, что ей ответить, но я рад уже тому, что она снова со мной разговаривает. Пусть даже не так, как раньше. Она теперь гораздо реже смеется.

В деревне Аньго есть мавзолей. Его крыша элегантно изогнута, и я бы не разглядел в нем мусульманскую архитектуру, если бы не старый распорядитель. По его каппе сразу видно, что он принадлежит к народу хуэй.

– Все новое, – говорит он о зданиях. Они построены в девяностых годах. Восемьсот лет на этом месте стояли старые здания, скрывая в себе останки мусульманского миссионера. Но потом пришла Культурная революция.

– Ханьцы? – спрашиваю я, и это больше похоже на предположение, чем на вопрос.

Но он отмахивается.

– О нет, это сделали мы сами.

Самые большие разрушения учинили соседские жители, принадлежащие к хуэй. Они напали, как дикие звери, даже кирпичи не смогли устоять под их натиском. И по сей день не все детали еще найдены.

– Наш мавзолей был разбросан по всей общине, – говорит он и сухо смеется. В его смехе ни малейшей радости, но я все же благодарен ему, что он на мгновение наполнил чем-то живым тягостное молчание истории.