Самый далекий берег

Примостившись в грациозной позе на широком подлокотнике кресла – так что уставная юбка открывала стройные ножки на неуставную длину, – на него восхищенно и преданно таращилась белобрысая девчоночка в погонах с двумя капральскими просветами, с эмблемами связистки на лацканчиках и смазливой, но простецкой мордашкой провинциальной ткачихи. Ситуация пояснений не требовала и была проста, как пятиалтынный. Все представлялось таким ясным и незатейливым, что Кирьянов невольно позавидовал.

Вторая красотка, черненькая, гораздо более разбитная, примостилась возле Каца, и Кац живописно повествовал, как они не далее чем вчера ломились через вонючие, ужасные и непролазные джунгли и с кусачих лиан то и дело сыпались зубастые мохнатые шестилапы, норовя сожрать вместе с бластерами, но героический командир, здесь же присутствующий прапорщик Шибко, крушил им поганые хари боксерскими плюхами, не тратя заряды на этакую нечисть, потому что на всех не напасешься. Но и старший капитан Кац, надобно вам сказать, не ударил лицом в инопланетную грязь, и если какая тварь и увернулась от плюхи Шибко, то уж непременно получала по хребту прикладом от означенного Каца так, что мало ей не казалось. Красотка хихикала, повизгивала и приговаривала, что Кац все брешет.

– Как нам, жидомасонам, и положено, – отвечал с достоинством Кац. – Обязан я морочить голову простодушным славянам – в данном случае в вашем очаровательном лице, Лидочка, – или уже как?

– Ишь как чешет, – сказал Кирьянову бессмысленно и благодушно ухмылявшийся Митрофаныч. – Со всей раскованностью и непозволительными в былые времена терминами. Не попадал, сокол ясный, под кампанию насчет безродных космополитов… Смелые вы все нынче, аж завидно…

– Ну, можно подумать, что вы под те кампании попадали, – сказал Кирьянов равнодушно. – Как ни прикидывай, а года вы самое раннее с сорок которого-то…

– А кто спорит? – пожал плечами Митрофаныч. – Я так, чисто теоретически абстрагирую. Ты на меня не зыркай, Степаныч, этак демократически, я ж не антисемит какой-нибудь, а натуральный тоже жидомасон, как все мы тут, грешные… Тебе полковник не объяснял, что все мы тут, собственно говоря, и есть те самые масоны?

– Объяснял.

– То-то и оно… Все мы, кочуя по Вселенной, в каком-то смысле и есть те самые безродные космополиты. А если конкретизировать о еврея2х, то никого я так не уважал, как Соломона Рафаиловича Мильштейна, потому что мужик был лихой, спасу нет… И помер лихо, паля из двух тэтэшек по Никиткиной шпане… Выпьем, Степаныч, за лихих?

– А что ж не выпить, – сказал Кирьянов, наполняя рюмки.

Компания понемногу редела. Ушел Шибко с жавшейся к нему белобрысой, ушел Кац, на ходу вкручивая что-то завлекательное хохотавшей брюнетке. Жакенбаев и Трофим выпивали в уголке, без единого слова, общаясь кивками и улыбками с лицом старых собутыльников, предельно удовлетворенных именно таким способом общения и компанией друг друга. Миша Мухомор, усадив Чубураха перед собой на стол, забавы ради лениво пытался выучить его играть в очко – но безмозглый Чубурах, естественно, хитрую науку осваивать отказывался напрочь, верещал и баловался картами, разбрасывая их всеми четырьмя лапами.

– Молодой Соломоныч, – сказал Митрофаныч задумчиво. – Правильно поступает. Работа – вещь скучная, и лучше всего о ней завлекательно врать. Не важно, повесят потом или нет… Ты книжки читаешь?

– Случается иногда.

– Фантастику уважаешь?

– Ага.

– Стругацких, значит, читывал?

– Кто ж их не читывал?