Самый дружелюбный пёс на свете. Железный Дым

Магазины уже были открыты. Я вначале зашел в промторг (Дым ждал меня у входа). Самые простые кеды стоили баснословные для нас деньги. Поэтому я решил доехать до Москвы в резиновых сапогах. Ни на палатку, ни на рюкзак, ни на спальник у нас денег не было, а если бы и были, эти вещи не имело смысла покупать — до станции оставалось всего ничего, максимум два дня хода по реке.

Вместо палатки я купил кусок полиэтиленовой пленки, вместо рюкзака — хозяйственную сумку, а спальник нам был и не нужен — снова наступала жара. Зато на ошейник Дыму я не поскупился — выбрал самый лучший, с длинным поводком (хотя, конечно, он заслуживал ошейника с бриллиантом). Ну и конечно, я приобрел котелок, две миски, кружку и ложку.

Потом мы с Дымом зашли в продмаг и закупили кое-какие продукты и спички, а чтобы не злоупотреблять гостеприимством на турбазе (не напрашиваться на завтрак), заглянули в открытое кафе и заказали свои самые любимые блюда.

Я заказал яичницу с луком, дюжину бутербродов и два стакана киселя, а Дым прогавкал: возьми мне пять мясных котлет и побольше гарнира!

Но когда официант узнал, что котлеты будет есть «знаменитый пес», он притащил Дыму шестую котлету.

— Персонально от нашего повара, — сказал.

Мы наелись так, что у меня началась икота, а Дым рыгнул и пукнул, при этом обернулся — он ли это или кто-то подложил ему сзади хлопушку?

Когда мы вернулись на турбазу, время завтрака уже закончилось и туристы разбрелись кто куда. Но сторож Иван Петрович и его пес Тимофеич сидели на месте.

— Купил, что хотел? — спросил Иван Петрович.

— Все жутко дорогое. Обойдусь скороходами, — я хлопнул по резиновым сапогам и присел рядом со сторожем.

— Хм, дорогое. А что теперь дешевое? Теперь деньги все решают. У кого они есть, тот жирует, а у кого нет, кукует. Разные пронырливые воспользовались ситуацией и быстро обогатились… Вот дальше поплывете, увидишь дачи этих новых русских. Это, скажу тебе, дворцы… Говорят, скоро они поставят на реке знаки: «Частная собственность. Причаливать запрещено!».

— В Подмосковье тоже полно дворцов, но меня это не волнует, — сказал я. — Согласись, нам с тобой ни дворцов, ни джипов и даром не надо. Новые русские любят деньги, а мы, старые русские, любим природу, животных, — я погладил Дыма, который, когда велись подобные разговоры, всегда стоял рядом и был полностью согласен со мной.

— Что да, то да. Я ведь здесь, на турбазе, подрабатываю к пенсии. И не только ради денег, а, веришь ли, ради вот этих золотых сосен, озера и Тимофеича, хе-хе.

— У тебя душа художника, — вставил я.

— Так если в нашем возрасте душа не помягчала, считай, что прожил зря, — философски заключил Иван Петрович. — Если дожил до лысины (он бросил взгляд на мою плешь) или до седых волос (он провел рукой по своей роскошной серебристой шевелюре) и у тебя не появилось, скажем, жалости к животным, то ты ничего не понял в жизни, ведь так?

— Это ты метко сказал. Безоговорочно тебя поддерживаю. Мне близки твои мысли. У тебя, Иван Петрович, голова философа, — я совершенно искренне поражался мудрости своего собеседника.

— Нельзя обижать тех, у кого ум слабее, чем у человека, — выдержав паузу, продолжил Иван Петрович. — Вот возьми воробья, — он кивнул на воробьев, которые купались в пыли. — Крохотная птаха. Головка с пуговицу, а много чего понимает… У нас в поселке… Я в поселке живу, куда ты ходил… Моя соседка уехала в город на пару дней. Смотрю, к ней через форточку залетела воробьиха и бьется меж рам, никак не может выбраться, да… А снаружи к ней подлетел воробей, самчик с черной грудкой. Тоже бьет клювом по стеклу, пытается освободить подругу. Так-то… Ну, а когда соседка приехала, воробьиха уже отдала богу душу… А у другой соседки кот сцапал птенца трясогузки и запрятал где-то под домом. Птенец не успел взлететь, да… Так теперь трясогузка летает за соседкой, пищит. Вроде просит — отдайте моего птенца!

В этот момент Тимофеич положил лапу на руку сторожа и, глядя ему в глаза, подал голос: скажи что-нибудь обо мне! Что ты все о птицах да о птицах?

— Вот возьми Тимофеича. Он ничейный. Помогает мне сторожить. — Иван Петрович погладил своего напарника. — Некоторые туристы мне говорят: «Дед, попридержи собаку!» А директор только и кричит на него: «Выметайся!» А кому он мешает, скажи? Он тихий, бесконфликтный, мне помогает. Если какой пьяный забредет или пацаны подерутся, дает мне знать…

— У тебя, Иван Петрович, любвеобильное сердце.

Я не притворялся, нахваливая сторожа, а по-настоящему восхищался им. Да и как было не восхищаться, если при всем при том он еще и выглядел как огурчик. Когда я и об этом ему сказал, он выпрямился и хмыкнул:

— Хм! А я еще не очень старый, хе-хе. Мне всего шестьдесят восемь. Я еще бодрячок. Неплохо выгляжу, а? Бывает, прихватит какая болезнь, но я сразу начинаю работать. По хозяйству ведь всегда найдется где-то что-то подкрутить, подправить. Начну работать, и болезнь отступает.

Тимофеич зевнул, широко разинув пасть, подошел к Дыму и шепнул ему в ухо.