Самый французский английский король. Жизнь и приключения Эдуарда VII

Берти продолжал диалог с Гамбеттой и даже приглашал обтрепанного республиканца в шикарные дома своих друзей-роялистов. В марте 1881 года они встретились на обеде у маркиза де Бретейля, депутата-роялиста, который позже поделился своими впечатлениями, объявив, что у Гамбетты была «тяжелая, вульгарная походка» и казалось, что он «растекается на сверкающем полу нашей гостиной, как нефтяное пятно на куске шелка». (Никакого снобизма, в самом деле!) На этот раз речь снова зашла о необходимости дальнейшего сближения с Англией, хотя основное участие Берти в разговоре свелось к возвращению его в русло привычных поверхностных тем – так, он сказал Гамбетте, что Франции следовало бы избавиться от своего посла в Лондоне, потому что тот «живет со своим поваром».

Но только в октябре 1882 года, всего за два месяца до преждевременной смерти Гамбетты в возрасте 44 лет[260], состоялась знаменитая и самая душевная встреча английского принца и выдающегося парижанина. Бывший британский республиканец, сэр Чарльз Дилк, теперь заместитель министра иностранных дел, был в прекрасных отношениях с Берти, и это он организовал обед в ресторане «Мулен Руж» на Шоссе д’Антен (не путать со знаменитым одноименным кабаре). Обед прошел в приятной атмосфере, и Берти решил, что Гамбетте стоит познакомиться с одним из его ближайших друзей, роялистом и солдатом Гастоном де Галифе, который до сих пор был известен в Париже как «убийца» коммунаров. Берти пригласил Гамбетту в «Кафе Англэ», где обычно ужинал Галифе.

По понятным причинам Галифе и Гамбетта не стали закадычными друзьями, но Галифе оставил нам восхитительную в своей беспристрастности запись беседы между Берти и Гамбеттой.

Берти спросил, почему французские республиканцы с таким упорством отстраняют от политики роялистов-аристо-кратов, таких как Галифе. Гамбетта ответил, что «нет больше никакой аристократии во Франции. Есть только герцоги, у которых нет армии, чтобы вести за собой». (Звучит как насмешка в адрес Галифе.) Гамбетта добавил, что у французской элиты «нет желания трудиться. Они просто дуются. Это их любимое занятие». Тут Берти, должно быть, вспомнил своих брюзжащих друзей вроде Генриха Орлеанского, которые все эти годы смиренно наблюдали за тем, как рушатся их надежды на возвращение к власти.

Гамбетта продолжал иронизировать, и Галифе, надо отдать ему должное, старательно записал все остроты своего оппонента. «Вы можете увидеть их [аристократов] в нашей армии и на флоте, – заметил Гамбетта, – или на дипломатической службе. Признаю, в этих профессиях они выглядят очень достойно».

Тогда Берти спросил: «А почему бы вам не сделать, как в моей стране, где мы жалуем звание пэров самым уважаемым промышленникам, ученым, литераторам, коммерсантам?» Берти оставался верен себе и поддерживал тех, кто добивался всего своим трудом. На глазах окружающих рождался по-настоящему современный король.

Гамбетте хватало житейской мудрости, чтобы понимать, что английская система не будет работать во Франции: потомственный французский дворянин никогда не станет, как он выразился, «говорить с герцогом от промышленности, герцогом от науки или искусства… Как Республика, мы можем иметь только одну аристократию – знаний и заслуг. И ей не нужны титулы».

Берти великодушно согласился с этой точкой зрения: «Вы настоящий республиканец, месье Гамбетта», на что человек, стоявший на противоположном конце социальной и политической лестницы, ответил: «И я считаю, это логично, что вы остаетесь роялистом».

Никогда еще со времен короткого правления Наполеона III Англия и Франция не выражали такой готовности признать политическую позицию друг друга, ведь даже к скитальцу-императору британцы относились с подозрением. В прошлом идея существования республики по ту сторону канала всегда воспринималась как прямая угроза британской монархии. И вдруг этот страх, казалось, рассеялся, и семена многолетней дружбы, которая в дальнейшем объединит традиционных врагов в двух мировых войнах, были посеяны именно Берти, который до сих пор, как все думали, не способен сеять ничего, кроме разврата.

Гамбетта оценил духовную близость Берти к Франции, когда позже рассказывал своим друзьям: «Поболтать с ним за веселым ужином в „Кафе Англэ^сс – это вовсе не пустая трата времени. Он любит Францию и беззаботно, и всерьез, и его мечта в будущем – это entente[261] с нами».

Описывая любовь Берти к Франции, Гамбетта на самом деле произнес слова gaîment et sérieusement. В переводе с французского gai означает «веселый и беззаботный», в то время как sérieux подразумевает откровенность, доверие и настоящую преданность. Скажем, меньше всего нам хочется, чтобы сантехник оказался pas sérieux (несерьезным), иначе трубы обречены на постоянную протечку. Гамбетта очень метко подобрал слова – действительно, отношения Берти с Францией из подростковой влюбленности выросли в глубокое, серьезное чувство, основанное на взаимном доверии, понимании и восхищении.