Самый счастливый день

На субботнике Маслов трудился, как все. Даже вымыл полы в коридоре. Был разговорчив и весел, а мне подмигнул панибратски.

В зоологическом кабинете хозяйничали Гончарова и Феодориди. Я рассматривал скудные муляжи динозавров и пыльные чучела птиц.

— Арсеньевой снова нет, — как бы невзначай произнесла Гончарова.

— Да, да, — рассеянно согласился я. — Опять болеет?

— Мы ещё не были у неё, — ответила Стана.

Я бросил пробный камень:

— Странная всё-таки девочка. Не такая, как все.

Наташа и Стана молчали, продолжая протирать унылого медведя из папье-маше.

— Как она учится по другим предметам?

— По химии двойки, по физике тройки, по математике то и другое, — сказала Наташа.

— Неспособная?

— Ну да! — возразила Стана. — Просто не хочет.

— Лентяйка?

— Да вроде нет…

— Я вижу, не слишком знаете свою подругу.

— Какая подруга! — возразила Наташа. — Попробуй с ней подружи!

— А что такое?

— Нет, правда, Николай Николаевич, — вступила Феодориди. — Леська не подпускает. Сама по себе.

— А пробовали подружиться?

— Конечно!

— Я лично нет, — холодно возразила Наташа. — Я с троечницами не дружу.

— Разве отметка имеет значение?

— Имеет! Если человек способный, почему не хочет, как все? Разве ей трудно выучить несколько формул? Просто высокомерие. Не знаю откуда. Один раз сказала: «Мы с вами разные люди». Интересно, кем она себя считает? Мама за границей? Не доказано.

— Ты как-то зло говоришь.

— Леся может обидеть, — вступилась Стана Феодориди. — Она сама не хочет дружить.

— У неё особая психика, — сказал я миролюбиво, — её нужно понять.

— А кого не нужно? — вспылила Наташа. — Почему вы её защищаете, Николай Николаевич? У Ани Струковой не особая психика? Вся в накале, срывается по мелочам. А у Веры Фридман? У Веры мама только что умерла. Вы обратили на это внимание? С Арсеньевой носятся все, начиная с Камскова…

— И кончая?

— Все! — выпалила Гончарова.

— Да ладно тебе, Наташ, — вмешалась Феодориди. — Николай! Николаевич, в самом деле. У Арсеньевой какое-то особое положение. В школу не ходит, уроков не учит. На комсомольских собраниях её не видали. Вызвали как-то на педсовет, спросили, почему плохо учится. Мамин адрес просили, чтобы написать. Она повернулась и просто ушла. Ни слова! Так и махнули на неё рукой.

— Что же делать? — спросил я. — Судя по всему, Арсеньевой очень трудно. Живёт одна, характер не тот…

— Мы, конечно, поможем, — сказала Гончарова, поджав губы, — но и ей надо подумать…

На том и кончился разговор. Ночью я долго не мог заснуть. Острая жалость терзала душу. Нежное, одинокое, беззащитное существо. Оно не в ладах с этим миром. Необъяснимые фантазии, нелепые выходки, отстраненность. Каким мирам сопричастна её душа? Она и здесь, и там, далеко. Как, должно быть, мучительно её одиночество, как болезненны страсти, сменяющиеся безразличием ко всему. Кто она, кто? Загадка. Я вскакивал, начинал одеваться. Бежать к её дому? Ложился опять. Что делать? Я вовлечён в историю не только странную, но и опасную. Оставить, Лесту теперь не имею права, просто не в силах, по и продолжаться так дальше не может. Нас рано или поздно заметят. Встанут на дыбы. Такое начнётся! У нас в институте преподаватель увлёкся студенткой. Его исключили из партии, выгнали с кафедры. Но то в институте, в столице. Что же станется тут, в захолустной школе? И всё всплывали, всплывали в сознании строки:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то вечно вернее губим,
Что сердцу нашему милей…

Неужели со мной произошло… Неужели… Нет, нет, это немыслимо, невозможно…

Внезапно похолодало. Тотчас поблёкли краски, последние листья сжались, сжалось всё небо, дымы Потёмкина затвердели, переломились и пали на серый город.

Подняв воротник пальто, я бесцельно бродил по улицам, но на Святую повернуть не решался. Воскресенье, прохожих много, а меня здесь уже знают. Иногда кивают, здороваются. Это родители, приходившие на собрание.

Вера Петровна уехала в Москву с очередными хлопотами о возвращении мужа. Без неё чуть-чуть сиротливо. Закурит, поговорит, пожарит картошку. Мало-помалу приучает меня к коньяку. Я рассказал ей историю с «Кораблём дураков». Она хохотала. Намеренно или нет, но Егорыч всё-таки внёс некое сходство «дураков» с Химозой и Наполеоном. Картина теперь перекочевала в мою комнату, но вешать некуда. Да и не вяжется это произведение со стилем квартиры Сабуровых.

Тоска. Как там она, моя ученица? После вчерашнего разговора её навестят. Я представляю картину. Приходят Наташа и Стана, а там уж Камсков. Серьёзный, хороший мальчик. Что-то чувствует, подозревает. А может быть, видел, но не решается оценить.