Самый жаркий день (СИ)

Кайсаки за разговором следили с интересом, тем более что старый Алмат вполголоса переводил остальным. В такой ситуации поручик причинять ущерб чести русской армии не желал, тем более что и результат он мог оценить и сам. Тело туркмена отсюда было видно хорошо.

— Ваше Сиятельство, благодарю за объяснения, но впредь прошу таких приказов через голову начальства этих висельников не отдавать. Они в нашей роте, нам за них и отвечать. Впрочем, — поручик посмотрел, как к трупу туркмена подъехали два его товарища, — Мартын! Покажи-ка свою ловкость еще разок!

— Слушаюсь, Ваше благородие!

Охотник вновь устроил ружье на седле и замер. Кайсаки притихли. Мне стало смешно: разрез их глаз, казалось, позволял одновременно следить и за врагом, и за целящимся Мартыном.

Щелкнул выстрел, пороховой дым вырвался из ствола вслед за пулей. И заметна была еще тоненькая струйка, выбившаяся из-под замка.

— В ногу! Мазила! — крикнул следящий за стрельбой сквозь подзорную трубу Бондарь.

— Куда целил, туда и попал. Погоди ругать.

Мартын быстро зарядил новый патрон и снова направил ружье в сторону туркменов. Раненый истошно вопил, и второй бросил тело убитого, кинулся помогать еще живому. И упал, сраженный третьей пулей.

Теперь йомуды забеспокоились. Они внезапно потеряли уже троих, один из которых громко звал на помощь, и это, казалось бы, на безопасном от «урусов» расстоянии. Произошедшее еще никто не осознал, потому что еще один всадник поскакал на крик, и тоже упал с лошади, сраженный Мартыном.

— Ну ты и сука! — восхитился Бондарь.

— Р-рядовой Иванов! Прекратить бесчестие! — рявкнул поручик.

Бывшие каторжане вскочили. Туркмен продолжал вопить, но больше на помощь к нему никто не спешил. Офицер поморщился. Он теперь не знал, что делать, и я понимала его сомнения. Поступок Мартына, с одной стороны, был недостойным: он причинил страдание врагу, чтобы заманить под пули его товарищей. Только теперь раненый остался совсем беспомощный, вытащить его боятся, но не отдавать же приказ добить.

— Как ты только до такого додумался!

— Это супостаты, Ваше благородие, — спокойно, но с уставным рвением ответил охотник. — Нас они не жалеют, а теперь, может, бояться будут.

Поручик задохнулся от возмущения, но тут я положила свою ладонь на его руку, сжимающую эфес шпаги.

— Знаете, а я в чем-то согласна с ним.

— Ваше Сиятельство?

— Да, господин поручик, в самом деле. Эти туркмены воюют бесчестно, открытый бой не принимают. Поэтому не вправе ли мы использовать любые приемы? Тем более что Вам до этих дикарей?

Офицер задумался и нехотя признал, что некая доля правды в моих словах есть, но все равно такая расправа ему претит.

— Странные они все, — сказал Мартын вслед уходящему оберу. — Солдат для них — что вошь, а к врагу такое благородство.

К стыду своему, я с ним была согласна. Многие традиции офицерской чести мне казались какой-то глупостью. Истинная победа — это уничтожить противника, сохранив как можно больше жизней своих подчиненных. И то, что сотворил сейчас стрелок… да, жестоко, да, бесчестно.

Но эффективно.

Возможно, это говорит моя зародившаяся натура промышленницы, которая растет за счет дворянской чести. Слишком привыкла я считать, исходя из планируемого результата, подстраивая свои действия и решения под пользу и получение прибыли.

Но ведь война — это тот же приход и расход. Жизни своих солдат и смерти чужих, которые следует заносить в кровавый гроссбух.

Однако Мартыну ответила:

— Он офицер, из дворян.

Это объяснение вызвало лишь усмешку у каторжан. По выражению моего лица было понятно, что я жду объяснению такому скепсису, и слово взял Бондарь.

— Ваше Сиятельство, мы — мазурики, к разговорам о дворянской чести непривычные, сами знаете. И святого для нас немного в этой жизни, и уж благородство всякое точно душу мало трогает.

Тут уже я хмыкнула согласно.

— Это солдаты из вчерашнего быдла еще млеют перед офицером-дворянином, но я ж вижу, что чем дальше, тем больше оценивают они своих командиров не по родовитости, а по умению и обращению с ними. А попали бы Вы к нам на каторгу…

Мартын предостерегающе закашлял, и Михайло исправился:

— Я имею в виду, что посетили бы наше житие там, то смогли бы заметить — дворян простой каторжный ненавидит. Были там трое, уж не знаю, за какой грех попали. Все красиво про свободу говорили, счастье для всех.

Он замолчал, и я потребовала продолжения:

— И что?

Бондарь только махнул рукой.

— Одного забили до смерти, Ваше Сиятельство, — ответил за него Мартын, — оставшиеся под нарами спали. Не любят дворян на каторге, да.

И в этот момент я поняла вдруг, что вспомненный недавно Пестель появился не просто так. Неладное что-то в государстве российском творится, какое-то внутренне напряжение, сродни тому, что я ощущаю в металлических деталях порой. Только Павел хотел не предотвратить излом, а воспользоваться им самым кровавым образом, чтобы красная пена вознесла его на вершины власти.

— Бондарь, — посмотрела я в глаза Михайле. — Скажи-ка мне, братец, в какой части Гербовника[10]твоя настоящая фамилия вписана?