Сан Феличе. Книга 2

— Граждане, — произнес Сальвато, направляясь к двери, — вспомните слова Сен-Жюста: "Когда дело касается революции, тот, кто не роет глубоко, роет себе могилу".

С тем он вышел и, как было велено, стал ждать в соседней комнате.

Через десять минут дверь отворилась, к молодому человеку подошел Мантонне и, взяв его под руку, повлек к выходу на улицу.

— Пойдем, — проговорил он.

— Куда? — спросил Сальвато.

— Туда, где умирают.

Предложение Сальвато было отвергнуто всеми, если не считать одного голоса. Это был голос Чирилло!

CXL НЕАПОЛИТАНСКАЯ МАРСЕЛЬЕЗА

В тот же вечер в театре Сан Карло состоялось пышное светское собрание.

Давали оперу "Горации и Куриации", один из ста шедевров Чимарозы. Глядя на ярко освещенную залу, на элегантных женщин, разодетых, как на бал, на молодых людей, оставивших за дверью свое оружие и готовых снова взять его в руки при выходе, никто бы не подумал, что Ганнибал стоит у ворот Рима.

Между вторым и третьим актом вдруг взвился занавес и примадонна театра, выйдя на сцену в костюме гения Отечества, с черным знаменем в руках, объявила зрителям то, что нам уже известно, — что патриотам остается лишь один выбор: либо сделать невероятное усилие и разгромить кардинала Руффо у стен Неаполя, либо умереть с оружием в руках, защищая их.

Как ни страшна была эта весть, она не обескуражила собравшихся в зрительном зале. Каждое новое сообщение они встречали криками "Да здравствует свобода! Смерть тиранам!".

Когда же они узнали наконец об отступлении и возвращении в город Мантонне, в людях заговорил уже не только патриотизм — теперь их охватила ярость. Со всех сторон слышалось:

— Гимн свободе! Гимн свободе!

Артистка, только что прочитавшая зловещую сводку событий, поклонилась, показывая тем самым, что готова выполнить требование публики и спеть национальный гимн, но зрители вдруг заметили в одной из лож Элеонору Пиментель, сидящую между Монти — автором слов этого гимна — и Чимарозой — автором его музыки.

И тогда залу потряс единодушный крик:

— Пиментель! Пиментель!

Газета "Партенопейский монитор", которую редактировала эта благородная женщина, сделала ее имя необычайно популярным.

Пиментель поклонилась, но не того желала публика: она хотела, чтобы Элеонора сама спела гимн.

Та на мгновение заколебалась, но ей пришлось уступить единодушным настояниям собравшихся.

Она вышла из ложи и появилась на сцене под бурные крики "ура!", "виват!", "браво!" и аплодисменты всего зала.

Элеоноре дали черное знамя.

Но она покачала головой:

— Это знамя мертвых. Бог милостив! Пока мы дышим, Республика и свобода не умерли. Дайте же мне знамя живых!

Ей принесли неаполитанское трехцветное знамя.

Страстным движением она прижала его к сердцу.

— Пусть наш победоносный стяг станет знаменем свободы, — произнесла она, — или пусть будет нашим саваном!

В ответ разразилась такая бурная овация, что, казалось, рухнет театр, но дирижер сделал знак своей палочкой, и при первых же звуках оркестра внезапно воцарилась странная трепетная тишина; Элеонора Пиментель, подобная музе Отечества, глубоким, звучным голосом, великолепным контральто запела первую строфу гимна:

Народ, на коленях внимающий трону,

Отринь раболепство: тиран твой падет!

Пятой раздави золотую корону,

Чтоб вольно и гордо стремиться вперед![56]

Надо знать народ Неаполя, надо видеть проявление его неистового восторга, его энтузиазма, которому не хватает слов, так что он выражается в безумных жестах и нечленораздельных криках, чтобы представить себе, до какого кипения дошел зрительный зал к тому мигу, когда последняя строка партенопейской марсельезы слетела с уст певицы и смолкла последняя нота сопровождающего ее оркестра.

На сцену посыпались венки и букеты.

Элеонора подобрала два лавровых венка и возложила один на голову Монти, другой на голову Чимарозы.

И тогда, неизвестно кем брошенная, на груду цветов упала пальмовая ветвь.

Неистово хлопали четыре тысячи ладоней, две тысячи голосов твердили:

— Пальму Элеоноре! Пальму Элеоноре!

— В знак мученичества! — отвечала пророчица, поднимая ветвь и прижимая ее к груди скрещенными руками.

Зал обезумел. Зрители бросились на сцену. Мужчины преклоняли перед певицей колена, а когда к подъезду подали ее карету, восторженные патриоты выпрягли лошадей и, взявшись за оглобли, сами повезли ее домой в сопровождении оркестрантов, игравших под ее окнами до часу ночи.

Всю ночь напролет песня, сочиненная Монти, звучала на улицах Неаполя.

Но великий энтузиазм, вспыхнувший в театре Сан Карло, едва не сокрушивший стены, уже на следующий день, разлившись по городу, заметно поостыл. Вчерашний пыл объяснялся атмосферой собрания, жарой, ярким светом, шумом, магнетическими токами толпы; он должен был неизбежно угаснуть, когда исчезла совокупность обстоятельств, вызвавших это лихорадочное возбуждение.