Сан Феличе. Книга 2

Но ничего подобного можно было не опасаться. На этом этапе жизни каждый из приговоренных к казни чувствовал на себе не только ревнивый взгляд современников, но и беспристрастный взгляд потомков, и ни один из них не стал бы омрачать своей бестрепетной кончины опрометчивым взрывом гнева.

Поэтому они невозмутимо, словно их это не касалось, позволили снять цепи, сковывавшие им руки, и надеть на ноги цепи, приковавшие их к полу камеры.

Кольцо было достаточно близко к постели, а цепь достаточно длинна, чтобы можно было лечь.

Встав, осужденный мог лишь на шаг отойти от своего ложа.

Двойная операция была закончена в десять минут; первыми удалились тюремщики, потом солдаты.

И дверь с тройным замком и двойным засовом захлопнулась за ними.

Когда умолк последний лязг запоров, Чирилло сказал:

— Друзья мои, позвольте мне как врачу дать вам один совет.

— Ах, дьявольщина, вот будет кстати! — подхватил, смеясь, граф ди Руво. — Я чувствую, что болен, так болен, что не проживу и четырех часов после полудня.

— Потому-то, любезный граф, я и сказал "совет", а не "предписание", — возразил Чирилло.

— О, тогда я беру свое замечание назад, считайте, что я ничего не говорил!

— Бьюсь об заклад, — вставил Сальвато, — что я угадал, какой вы желаете дать совет, милый наш Гиппократ: вы рекомендуете нам поспать, не так ли?

— Вот именно. Сон — это сила, и, хотя мы и мужчины, придет час, когда нам потребуется сила, вся наша сила.

— Как, дорогой Чирилло, — вмешался Мантонне, — вы, такой предусмотрительный, не запаслись в предвидении этого часа каким-нибудь порошком или жидкостью, которые избавили бы нас от удовольствия плясать на конце веревки нелепую жигу перед болванами лаццарони!

— Я об этом подумал; но я эгоист, мне не пришло в голову, что нам придется умирать целой компанией, так что я позаботился только о себе. В этом перстне, как в перстне Ганнибала, кроется смерть его владельца.

— А, — промолвил Карафа, — теперь я понимаю, почему вы советовали нам спать: вы бы уснули вместе с нами, но не проснулись бы.

— Ошибаешься, Этторе. Я твердо решил умереть, как вы, вместе с вами и тою же смертью, что и вы, и если среди нас есть кто-то, кто страдает бессонницей и чувствует некоторую слабость перед предстоящим нам длинным путешествием, пусть он возьмет перстень.

— Черт побери, это соблазнительно, — признался Микеле.

— Хочешь его, бедное дитя народа? — спросил Чирилло. — Ты ведь не можешь, как мы, перед лицом смерти призвать на помощь науку и философию.

— Спасибо, доктор, спасибо, — отвечал Микеле. — Это значило бы понапрасну изводить яд.

— Почему же?

— Да ведь старуха Нанно предсказала, что я буду повешен, и ничто не может помешать меня повесить. Подарите ваш перстень кому-нибудь другому, кто волен умирать, как ему нравится.

— Я принимаю, доктор, — проговорила Пиментель. — Надеюсь, мне не придется им воспользоваться, но я женщина, в роковой час я могу поддаться минутной слабости. Если со мною случится такое несчастье, вы меня простите, да?

— Вот перстень. Но напрасно вы в себе сомневаетесь, я за вас отвечаю, — сказал Чирилло.

— Не важно! — воскликнула Элеонора и протянула руку. — И все же давайте.

Тюфяк доктора лежал слишком далеко от Элеоноры Пиментель, чтобы Чирилло мог передать ей перстень из рук в руки, но он протянул кольцо ближайшему соседу, тот следующему, а последний отдал Элеоноре.

— Рассказывают, — заговорила Элеонора, — что, когда Клеопатре принесли аспида в корзинке с фигами, царица погладила его и сказала: "Добро пожаловать, мерзкая маленькая тварь, ты кажешься мне прекрасной, потому что ты — свобода". Ты тоже свобода, о драгоценный перстень, и я целую тебя как брата.

Сальвато не принимал участия в этой беседе. Он сидел на своей постели, упершись локтями в колени и положив подбородок на руки.

Этторе Карафа с беспокойством за ним наблюдал. Со своего тюфяка он мог дотянуться до Сальвато.

— Ты спишь или грезишь наяву? — спросил он.

Сальвато совершенно спокойно поднял голову, и лицо его было печально лишь постольку, поскольку печаль была обычным его выражением.

— Нет, — ответил он. — Я размышляю.

— Над чем?

— Над одним вопросом моей совести.

— Ах, как жаль, что тут нет кардинала Руффо! — сказал, смеясь, Мантонне.

— Я мысленно адресовался не к нему, этот вопрос совести можете разрешить только вы.

— Черт возьми! — воскликнул Этторе Карафа. — Я и не подозревал, что меня заперли здесь для того, чтобы участвовать в совете.

— Чирилло, наш учитель в вопросах философии, науки и в особенности в вопросах чести, только что сказал: "У меня есть яд, но только для меня одного, следовательно, я им не воспользуюсь".

— Хотите перстень? — живо спросила Элеонора. — Я не возражала бы против того, чтобы его отдать, он жжет мне руки.

— Нет, спасибо. Я только хочу задать вам, друзья, один простой вопрос. Вы не хотите умирать один, дорогой Чирилло, спокойной и безболезненной смертью, раз вашим товарищам придется умереть смертью жестокой и позорной?

— Это верно. Раз меня приговорили вместе с ними, значит, — так мне кажется, — я и умирать должен вместе с ними и тою же смертью, что и они.