Сан-Феличе. Книга вторая

— Ты, любящий эту женщину как свою душу и больше жизни, будь свидетелем: я сделала все, что могла, для ее спасения. Будь свидетелем, что я открыла ей глаза на грозящую погибель, предлагала ей бежать и, вопреки долгу тех, кому дано видеть будущее, обещала ей помощь и опору. Как бы жесток ни был твой жребий, не проклинай старую Нанно, напротив, скажи, что она совершила все возможное для твоего спасения. Прощай. Ты видишь меня в последний раз.

И, скользнув во мрак, с которым смешалось ее темное одеяние, колдунья исчезла, прежде чем молодая пара успела ее задержать.

CXLIV. АВАНПОСТЫ

Луиза и Сальвато не успели еще обменяться ни словом, как вернулся Микеле.

— Будь спокойна, сестрица, — сказал он. — Скоро для Беккеров не останется никаких тайн, они узнают, кого им надо проклинать как доносчика. Хуже виселицы меня ничего ожидать не может; что ж, прежде чем меня повесят, я хоть исповедуюсь.

Молодые люди взглянули на Микеле с удивлением, но тот продолжал:

— Нельзя терять время на объяснения, ночь наступает, и вы знаете, что надо делать.

— Верно, — ответил Сальвато. — Ты готова, Луиза?

— Я приказывала подать карету к одиннадцати часам, должно быть, она у крыльца.

— Да, я ее видел, — сказал Микеле.

— Хорошо, Микеле. Вели перенести туда вещи, уложенные в сундук, они потребуются мне в Кастель Нуово. А я тем временем отдам кое-какие распоряжения Джованнине.

Она позвонила, но напрасно: девушка не появилась.

Луиза позвонила еще раз. Тщетно смотрела она на дверь, в которую должна была войти служанка, — дверь не отворялась.

Тогда Луиза поднялась и сама отправилась в комнату Джованнины, думая, что та заснула.

На столе горела свеча, рядом лежало запечатанное письмо на имя Луизы.

Узнав почерк Джованнины, молодая женщина вскрыла письмо.

Оно гласило:

«Синьора!

Если бы Вы уехали из Неаполя, я последовала бы за Вами куда угодно, полагая, что мои услуги Вам необходимы.

Но Вы остаетесь в Неаполе, окруженная людьми, которые Вас любят, и я Вам более не нужна.

Я не смею задерживаться дольше в этом доме перед лицом надвигающихся событий, и ничто, даже преданность, в которой Вы не нуждаетесь, не заставит меня запереться в крепости, где я не буду свободна в своих действиях. Поэтому я возвращаюсь к своим родителям.

Кстати, Вы были так добры, что утром выплатили мне мое жалованье, и при данных обстоятельствах я смотрю на это как на окончательный расчет.

Итак, синьора, я покидаю Вас, исполненная благодарности за проявленную Вами ко мне доброту и столь опечаленная нашим расставанием, что хочу избежать прощания, которое было бы для меня еще более горестным.

Ваша смиренная, покорная и преданная служанка

Джованнина».

Луиза содрогнулась, читая это послание. Вопреки заверениям в преданности и покорности, от строки до строки его пронизывала какая-то странная холодная ненависть. Ее, правда, не видел глаз, но различал ум и чувствовало сердце.

Молодая женщина спустилась в столовую, где ее ожидал Сальвато, и передала ему письмо.

Тот пожал плечами и пробормотал: «Змея!» Но тут вошел Микеле. Он не нашел у дверей карету и спрашивал, следует ли поискать другую.

Ясно было, что ждать возвращения кареты бесполезно: в ней уехала Джованнина.

Микеле оставалось только сбегать поскорее на улицу Пие ди Гротта, к стоянке наемных экипажей, и привезти карету оттуда.

— Позволь мне, мой милый, — сказала Луиза, — воспользоваться несколькими минутами, которые даровал нам случай, и навестить герцогиню Фуско, чтобы в последний раз предложить ей уехать вместе со мной в Кастель Нуово. Если она решит остаться здесь, я попрошу ее присмотреть за домом, ведь он будет брошен на произвол судьбы.

— Иди, дорогое дитя, — отвечал Сальвато, отечески целуя ее в лоб. Луиза пошла по коридору, отворила внутреннюю дверь в дом герцогини и очутилась в гостиной. Комната, как всегда, была полна людей: тут собрались все видные республиканские деятели.

Несмотря на близость опасности, наперекор всем превратностям, лица присутствующих были спокойны. Чувствовалось, что эти поборники прогресса, по глубокому убеждению вступившие на свой нелегкий путь, готовы следовать по нему до конца и, подобно древнеримским сенаторам, ожидать смерти, сидя в курульных креслах.