Санаторий «Сказка»

Но тут Херувимчик, изящно развернувшись вокруг себя, повернулся к публике:

– Начинаем!

Снова буря аплодисментов, за которыми последовала паника – я и Светка судорожно оглядывались по сторонам, в поисках чего-то, что объяснит нам, что произойдет. К чему готовиться? Что за аукцион? Что будут продавать?

И тут Еврейчик не замедлил с ответом:

– Начнем, пожалуй, с самой возрастной гостьи сегодняшнего вечера. Ох, уж эти взрослые дамы… – он повернулся ко мне – глаза мои привыкли к освещению достаточно, чтобы увидеть неприкрытую ярость в его глазах. Он тоже обожает женщин? Восхищается ими? Боготворит? Не похоже. Это похоже на истерику, которой вот-вот дадут волю и позволят делать все, что взбредет в сумасшедшую голову. – Итак, по традиции, мы начнем сверху, он повернулся к залу и крикнул. – Кто желает снять с дамы корсет? Начальная цена удовольствия десять тысяч. Кто даст больше?

Из зала послышались возгласы, которые увеличивали цену с каждым выкриком – одиннадцать, тринадцать, двадцать, двадцать три, двадцать пять. А я вертела головой по сторонам и не верила в происходящее. Неужели сейчас меня начнут раздевать? Прилюдно. На глазах у нескольких сотен чужих мне мужиков? Неужели никто из присутствующих не понимает, что происходит? Неужели никто не остановит это? Господи, неужели никто это не прекратит? Я задышала быстро и часто. С подступающей паникой я слушала, как Еврейчик заламывает тридцать пять тысяч за возможность унизить меня прилюдно. И как только слово «унизить» вспыхнуло в моей голове, я вспомнила слова Максима.

Очищение страхом, очищение стыдом, очищение болью.

Сука! Тварь! Похотливый щенок!

И это твой восторг? Это твое восхищение? Раздеть меня на глазах у толпы? Смешать с грязью? Облить дерьмом и смотреть, как меня топчут ногами пьяные свиньи? За деньги! Трусливое животное, кто дал тебе право унижать меня? Кто дал тебе право калечить людей? Кто позволил тебе издеваться над людьми, словно над крысами? Кто дал право убивать? Кто прикрывает твой зад и почему ты до сих пор не сидишь в самой грязной, самой вонючей, Богом забытой тюрьме самого строго режима, что существует на земле? Как же так вышло, что ты спокойно живешь и здравствуешь, по шею утопая в крови? Что же за животное прикрывает тебя? Или животные? Не может быть, чтобы об этом не знали. Не может быть, чтобы целый город греет змею у себя на груди и не знает, что она делает по ночам. Где правительство? Где полиция? Где здравый смысл, человечность и Бог знает, что еще? Что-то же отличает людей от зверья? Так где же все это? И все эти люди, что беззастенчиво торгуются за мою честь, мое достоинство, прямо на моих глазах – что там у них в головах? Господи…

– Итак, тридцать семь пятьсот раз, тридцать семь пятьсот два, тридцать семь пятьсот три. Продано! Продано нашему постоянному посетителю, имя которого мы все НЕ знаем. Да и на хер оно нам не нужно!

По залу пробежался хохот.

– Сами снимете или доверите вашему покорному слуге? – ерничал Еврей, подходя ко мне. Он получал скотское удовольствие от происходящего, и все его существо, начиная от движения и заканчивая голосом, вибрировали и звенели, как натянутая струна.

– Давай сам, – пропыхтел обладатель густого баса откуда-то с передних рядов. – Меня че-то ноги уже не несут…

Снова волна смеха.

– Как скажете, господин.

С этими словами Еврейчик подошел ко мне достаточно близко, чтобы я учуяла запах его ненависти, смешанный с запахом молодой кожи:

– А ты неплохо пошла, сучка. Не ожидал, что на такой потрепанный товар будет такая хорошая цена.

– Тварь… – шепнула я, слыша в собственном голосе предательскую дрожь. – Как же ты подыхать не боишься? Как на том свете оправдываться будешь? Неужто думаешь, что тебе все это простят? Веришь, что не придется расплачиваться? Что все это сойдет с рук?

– Ну, как видишь, сходит, – сказал Еврейчик, улыбаясь мне прямо в лицо. И, обходя меня вокруг, становясь за моей спиной, он напевал что-то веселенькое себе под нос. Я почувствовала, как тесьма, которой затягивался корсет, стала слабеть.

– Не трогай меня! – рявкнула я.

– Извини, подруга, но за тебя «уплочено», – последнее слово он намерено исковеркал – все трое были очень грамотными, и это непроизвольно резало слух, потому как от таких сволочей…