Санаторий

Коридорный сильно ошибался, если думал, что слова Желудя были своего рода раскаянием обезумевшего технократа. Скорее всего, это был нарыв в помраченном сознании больного человека, до которого через толщу вышедших из строя нервных связей дошел трагический смысл приговора. Во всяком случае, дальнейшее поведение Желудя показало, что это был действительно сиюминутный порыв сомнительного содержания.

Остальные обитатели блока номер восемь еще находились в полном трансе. Понурив головы, они сидели на кушетках. Первым очнулся Корень. У него вдруг сильно начала чесаться правая голень. Именно это занятие вернуло его к анализу событий. Ему теперь казались совсем смешными их необоснованные надежды на быстрое освобождение. Все, что они узнали от Фарбера о землянине, превратилось в разрозненные обрывки случайных событий. Появление Варгина в Санаториуме, которое они связали с бегством Бычка, теперь представлялось совершенно второстепенным явлением. Действительно, думал Корень, — если бы Бычок дошел и все рассказал, разве так бы реагировала Земля? Вряд ли. Тут бы дело не обошлось без комиссии сообщества как минимум, а то и прямого десанта. Разве мог быть вынесен этот дикий приговор? Тем более, в такое время. Значит, Ремо не дошел.

— Погиб Ремо, значит, — уже вслух договорил Корень.

— Погиб, погиб, — подтвердил коридорный.

Коридорный стоял возле двери, изучая реакцию дикарей. Он смотрел на них с какой-то злой жалостью. Вот, мол, сами вы этого хотели, вот и получили. Он и рад бы уйти — чего больше? Но его удерживало что-то. Это что-то было жалостью, но не к ним, обреченным на смерть, а к себе. Он знал, что припрет его неопределенная тоска и отвращение ко всему, будто он чего-то не доделал, не докончил. Конечно, он будет гнать от себя неприятные мысли и наверняка прогонит их далеко и навсегда, но прежде измотается навязчивой идеей, будто он царапает шершавую стенку коридора, и ногти с пальцев отдираются со страшной пронзительной болью. Конечно, не этой именно идеей, но очень похожей, другой, связанной все-таки с его работой. И тут уж лучше раньше начинать с ней бороться, доведя все до полного абсурда, до полного отвращения к себе самому. Поэтому он и топтался в камере. Ему было явно недостаточно произведенного эффекта, ему хотелось знать, видеть и мучить, но не ошарашенных внезапным известием людей, а людей прочувствовавших и сломавшихся, окончательно отбросивших всякие фантазии о грядущей жизни. Все это он попрячет по углам, в подвалах и кладовках своего мозга, зароет в чердачном хламе детских и юношеских воспоминаний, откуда потом, через много времени, будет выдергивать понемногу, снабжая роскошной словесной кожурой, рассматривать, причмокивая и цокая языком, а потом будет записывать в плоские, как галантерейные зеркала, романы.

Когда Корень, человек не нервный, до крови расчесал себе ногу, бормоча о смерти Ремо Гвалты, душа коридорного встрепенулась, словно хищник при виде мяса. Он повторил:

— Погиб, бедняга, чуть было не добрался. Испугался высоты, закачался и — в пропасть, о камни. Трах, тарарах. Или нет, не трахнулся он, а шмякнулся. На самую высокую высоту забрался, вплоть до самопожертвования, до самоотречения, и с самых этих сверкающих высот обратно в грязь: шмяк! — Коридорный показал рукой, как это должно было выглядеть. — Но ведь в чем ирония? За идею Бычок погиб, а точнее, в борьбе с идеей. Красиво? Не спорю. Было бы красиво, если бы не одна поправочка, такая маленькая-маленькая ремарочка весьма пикантного содержания.

— О чем это ты? — спросил своего мучителя Корень. — Какая ремарочка?

— Как же, известная ведь. Неужто Бычок не посвятил вас, друзей, соратников, мучеников? Неужто не знали, за чьи идеи вы тут щи тюремные хлебаете, света белого не видите? Ай да Бычок, ай да математик ты наш, испугался, значит. Да, не простая это наука — в глаза жертве смотреть, очень непростая. Куда проще кровь за свободу проливать, жизней своей как монетой играть, отцом-радетелем себя выставлять, аплодисменты срывать у зрителей. — В глазах коридорного опять замелькали злые огоньки. — Укрыл он от вас, значит, свои грешки юношеские. Ну, смех и слезы. Погиб он от своей же собственной глупости. Нет, не глупости, теперь это уже не глупость называется, теперь это уже государственная политика, светлый наш путь. Так сказать, дорога счастья к самопроцветанию во веки веков. Начертал таинственные апокрифы и в журналы научные послал — читайте, умы великие, восхищайтесь красотой невообразимой, сама природа, и та до такого не додумалась, а я — гениальный Ремо Гвалта — волею божией смог. А умы великие лопухами оказались, никакого внимания молодому таланту не оказали и тем самым себя дискредитировали в его же глазах. Ладно, сказал им математик, мысленно, конечно, и начал в жизнь свои идеи внедрять. Вот и внедрил, царство ему небесное. Ну, его не жалко, а вы за какие грехи на смерть идете? А, Корень, чувствуешь, как складывается финал?

— Что же ты сказать хочешь? Что Ремо Гвалта… — Корень не докончил.