Сандаловое дерево

В ту ночь, глядя на спящую Фелисити, Адела впервые осознала истинную природу своих чувств. Держа дрожащую руку в дюйме от подруги, она описала незримый контур ее тела: повела над плечами и вдоль руки, нырнула у талии, взмыла над бедром, проплыла ниже… Между ее ладонью и телом Фелисити возник некий ток, ощущаемый через теплое покалывание и слабую тошноту внизу живота. Она судорожно перевела дыхание, потом легла, подтянула к подбородку одеяло и тихонько заплакала.

Тихонько, да не очень. Фелисити проснулась от ритмичного покачивания кровати и услышала сдавленные всхлипы. Она не стала оборачиваться, не стала спрашивать, в чем дело, потому что знала. Знала, не вполне ясно понимая, на каком-то подсознательном уровне. Она уже замечала, какими глазами смотрит на нее Адела, — так девочки друг на дружку не смотрят. Она чувствовала, как задерживаются на ее шее пальца Аделы, застегивая жемчужное ожерелье, и как прижимается бедро, когда они сидят рядом на диване. Фелисити лишь смутно догадывалась, что это все значит, но сознавала, что Адела любит ее не так, как она любит Аделу. А еще она знала, что Адела ее подруга, и не собиралась ее судить.

Глава 7

1947

Спиной друг к другу, старательно избегая даже малейшего контакта, мы с Мартином лежали под несвежей простыней. На полу, в изножье кровати, стояли два чемодана. Я закрыла глаза, понимая — Мартин знает, что я не сплю. Ну и ладно. Ты внимательно слушаешь? Меня трясло от его снисходительного тона. Да как он смеет намекать, будто я могу не позаботиться о безопасности сына!

После этого напоминания Мартин добавил:

— Ты не видала войны, Эви. Ты живешь в блаженном неведении.

Не просто в неведении, а в блаженном. Когда-то он называл меня вундеркиндом. Теперь, похоже, я просто блаженная невежда.

Я, конечно, заметила, как смутила его, когда спросила о 1856-м, и могла бы рассказать о письмах, но к тому времени у меня уже выработалась привычка помалкивать. Письма, когда Мартин отвернулся, благополучно перекочевали из ящика с бельем в чемодан.

Я подтянула за уголок подушку. Как кстати, что кровать шла в комплекте с чистыми простынями. За три месяца в Масурле секса у нас не было ни разу.

Ни с того ни с сего зачесалась лодыжка. Почесать — значит выдать, что я не сплю. И пусть даже я знаю, что он знает, что я не сплю, и пусть даже я знаю, что он знает, что я знаю, что он знает, — правила есть правила. Я чуточку согнула ногу, надеясь решить проблему одним движением, вполне естественным для человека спящего. На секунду помогло, но потом зуд вернулся с новой силой. Я стиснула зубы и повторила попытку. Брак сошел с рельсов из-за Второй мировой войны, теперь шарада со сном срывалась из-за непреодолимого желания почесаться. Зуд поднимался выше, и я осторожно потерла ногой о простыню, понимая, что делать нечего и что так или иначе почесаться придется.

Раньше я бы просто села и от души, всеми десятью пальцами, охая и ахая, почесала треклятую лодыжку, и Мартин назвал бы меня плутовкой, и мы оба рассмеялись, но та счастливая связь оборвалась, и мои попытки воскресить ее лишь вызывали у мужа раздражение. Однажды я предложила сесть по-турецки на пол, поесть карри с рисом при свече, и он посмотрел на меня с таким высокомерием, что у меня перехватило дух. А потом сказал: «Повзрослей, Эви».

Когда стало совсем невмоготу, я подтянула ногу и принялась чесать лодыжку с таким остервенением, словно тушила пожар. В темноте мне был видел четкий профиль Мартина. Индийская луна вычертила высокий лоб, благородный нос, придававший лицу выражение властности, и чувственный, четко вылепленный, но не женственный рот — идеальный рот для человека, ясно выражающего свои мысли. Я бы дотронулась до его щеки, спросила, что же с нами случилось, но — внимательно слушаешь… блаженное неведение — не могла.

— Ты не спишь, — сказал Мартин.

— Не сплю, и ты это знаешь.

— Да.

— Тебе ведь тоже не спится. Беспокоишься?

— Конечно, беспокоюсь, — фыркнул он. — Господи, Эви.

— Извини. Я знаю…

— Ничего ты не знаешь. Для тебя война — карточки да флаги на ветру.

— Что? Нет.

— Вонь такая, что можно пробовать на вкус. И от этого вкуса уже не избавишься. Вот что мне не нравится в Индии, постоянный запах дыма и гари. Он меня душит.

— Успокойся.

— Не надо меня успокаивать. Ты же ничего не знаешь. И я не хочу, чтобы знала. — Мартин прижал глаза указательным и большим пальцами и приподнялся на локте. — Извини, Эви. Ты ни в чем не виновата. Не нужно было тащить сюда вас с Билли.

Я тоже приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

— Мы не оставили тебе выбора.

Мне хорошо запомнился тот день. Университет предложил ему бунгало, а Мартин сказал, что достаточно небольшой квартиры или даже комнаты, потому что он поедет один. Узнав об этом, я встала в позу.

— Тебя не было два года, а теперь ты снова уезжаешь? Это же шанс для нас — побыть вместе вдалеке от всего, забыть войну. Либо мы поедем вместе, либо — это я тебе обещаю — я буду напоминать тебе об этом до конца жизни.

— Но…