Сандаловое дерево

К моему удивлению, Мартин вытащил из моей пачки сигарету. Раньше он неизменно от них отказывался, говорил, что они женские. Я молча, словно парализованная, смотрела, как он прикуривает. Бывают такие моменты, когда человеку лучше не мешать. Мартин затянулся, выпустил через нос две струйки.

— Эльза жаловалась, что у нее мало муки, но все равно как-то ухитрялась испечь буханку для нас с ребятами. Мне у нее нравилось: полки почти голые, но все пропитано запахом свежего хлеба. Бывая у нее, я всегда думал о тебе, о доме. В этой булочной единственным напоминанием о войне был я сам, а поскольку я себя не видел, то и война как бы забывалась.

Я всегда ей платил. Да-да. Благодарил, говорил «спасибо» и платил. — Он постучал сигаретой о край пепельницы. — Не то что фрицы во Франции. Те просто забирали у фермеров все, что находили, — скот, кур — и оставляли бедолаг голодать. Нет, я платил всегда, и Эльза была очень благодарна. Некоторые из наших говорили, что я, мол, свихнулся, что нельзя покупать хлеб у фрицев, что она может его отравить. Да, могла бы, такая возможность у нее была. Но ведь не отравила же. Парни всегда, прежде чем есть, скармливали кусочек собаке, но я знал, что Эльза ничего такого не сделает.

У нее был ребенок, мальчик лет пяти или шести. Застенчивый. Выглядывал из-за маминой юбки. Я улыбался ему, и он прятался. Война и дети. Господи. — Он снова стряхнул пепел. — Я каждый раз оставлял на прилавке кусочек шоколада. Иногда в лавке была мать Эльзы. Вечно держалась за спину. Выглядела она лет на тысячу, кривая, сморщенная. Со мной не разговаривала, боялась. Они все боялись. — Он затянулся. Выдохнул. — Эльзе, может, не очень-то и нравилось продавать мне хлеб, но, как она сама говорила, «мы все просто пытаемся выжить».

— Я этого не понимаю.

— Однажды я пришел за хлебом, но никого не застал. Война такое дело, люди постоянно исчезают. Примерно через неделю мы оттуда ушли, а потом, может быть через месяц, добрались до этого гребаного концлагеря. И первое, что увидели, — товарные вагоны, заполненные человеческими телами. Почти все без одежды, высохшие, кожа да кости. Ноги такие худые, как палочки. Не знаю почему, но мне пришло в голову, что среди них может быть и Эльза с сыном. Что кто-то написал на нее донос в гестапо — мол, пекла хлеб для врага. Мысль, конечно, странная, но если бы ты видела… — Он глубоко затянулся и медленно выдохнул. — Нас всех как будто оглоушило. Шли мимо вагонов молча, никто слова не сказал. Мы и раньше много всякого повидали, но это… В общем, так и вошли в лагерь.

Из ворот вышел немец. Здоровенный такой, образчик арийской расы, ростом за шесть футов, широкоплечий, блондин. На груди бляха — Красный Крест, в руке белый флаг. Я еще подумал: сукин сын, где ты был? Ты же ничего для них не сделал, для всех этих бедняг в вагонах. Парень рядом со мной пробормотал: «Давай, гад, сделай что-нибудь не так, шагни в сторону». Он уже палец на спусковом крючке держал.

Ну вот… Прошли мы в ворота, и тут все эти… эти люди хлынули к нам со всех сторон. Сколько их там было… сотни или даже тысячи, грязные, изможденные, больные… Двое махали нам с дерева. Некоторые сидели на земле, не могли подняться. Весь двор заполонили. Смеялись, плакали. Один был так на дядю Херба похож… — Мартин попытался улыбнуться, но выжал только гримасу и затушил сигарету. — Они хватали нас, целовали руки и ноги. Представляешь, нас хватали скелеты.

— Твои кошмары…

— Да.

— Милый, может…

— Один из нацистов вышел сдаваться. Рассчитывал, что все будет по правилам. Нацепил все свои медали, эти побрякушки. — Он заговорил громче, лицо напряглось. Такой Мартин меня пугал.

— Милый…

— И вот, когда этот ублюдок рявкнул «Хайль Гитлер», наш командир оглянулся на горы гниющих трупов, посмотрел на заключенных, а потом плюнул нацисту в лицо и обозвал Schweinehund.[27]

— Хорошо.

Мартин моргнул.

— Мы все были готовы его разорвать. Потом двое парней увели этого мерзавца, а через минуту я услышал два выстрела. Ребята вернулись, и один сказал: «К черту правила». А другой добавил: «Кончили на месте».

Глаза его полыхнули гневом, и у меня по рукам побежали мурашки.

— Дело не в войне. С неба не падали бомбы, никто не требовал от солдат отодвинуть линию фронта. И конечно, речь не шла о самозащите. Германия уже капитулировала, охранники были безоружны. Но тот лагерь был адом, местом мучений и страданий, пыток, гниющих трупов и… Знаешь, что поразило меня больше всего? Тысячи пар обуви у крематория. Гора обуви. И еще запах. — Мартин потер ладонью нос. — Я никогда, наверно, от него не избавлюсь. — Он подтолкнул очки повыше, на переносицу, и посмотрел на меня: — Там, в лагере, война была уже ни при чем. Там правила ненависть, и мы все хотели мести.

Мартин отвернулся, и я с облегчением выдохнула.