САНДРО ИЗ ЧЕГЕМА

— Сейчас неплохо, — кивнул он, — жаловаться не можем. Кто не ленится — хорошо зарабатывает. Глупости, конечно, есть. Вот, например, на днях должен приехать из Чегема госконтроль. Одному нашему грамотному дураку такое имя сейчас дали. Он должен проверить, не прячу ли я сыр, не занижаю ли удои. А как он может проверить, если я знаю, что он не умеет доить коров? Если я говорю, такая-то корова столько молока дает, а вот эта столько-то, ты, чтобы проверить меня, сам должен подсесть под нее и надоить. Тогда видно будет, правильно я говорю или нет. А так он все равно запишет то, что я ему скажу. Значит, проверка для бумаги! И так многое еще делается для бумаги…

— Вот я чего никак не пойму, — сказал Бардуша, взглянув на меня своими яркими, твердыми глазами, — сейчас у нас в колхозе такой закон ввели. Кто сдаст государству тонну мяса в год — и хорошие деньги за это получит, и полностью освобождается от всех колхозных работ. Выходит, такой колхозник на самом деле единоличник. Тогда зачем нам надо было столько времени полоскать мозги, если мы пришли к тому же, с чего начинали?

— Тут свой марафет, — сказал Чанта, подумав, — до войны и после войны колхозникам копейки платили. И только когда Хрущит свернул шею Лаврентию, мы, крестьяне, вздохнули. Если бы не Хрущит, царство ему небесное, мы бы все пропали…

Немного подумав, добавил:

— Власть это как времена года. От нас ничего не зависит. Большеусый был как ужасная зима. Как Большой Снег. Но Большой Снег у нас держался три дня, а он держался тридцать лет. Я хорошо помню Большой Снег. В это время я уже был расторопный мальчик. Пятьдесят коз мог выпасти и в целости пригнать домой… Теперь Хрущит. Он был как веселая весна. Однажды, отдыхая на Пицунде, он приехал в село Дурипш в гости к одному крестьянину. Я там не был, люди рассказывали. Говорун, как мельница, всю ночь никому слова не дал сказать. Но и выпил за ночь семнадцать чайных стаканов вина! Для пожилого вождя это неплохо. Хороший был человек, царство ему небесное, нас, абхазцев, жалел. Пил с нами!

Теперь этот, который сейчас… Забыл имя… Справный, хорошо отдохнувший мужчина, ничего не скажешь. Но мы от него ни плохого, ни хорошего не видим… А что дальше будет — посмотрим…

За стеной время от времени раздавался шум и топот отбегающих быков. Это рыжий вожак все никак не мог угомониться и сгонял с места разлегшихся быков.

— Я его должен привязать, а то он нам спать не даст, — сказал Бардуша, вставая.

Он снял со стены моток веревки и вышел.

— Поосторожней, — кинул ему Чанта вдогон, — как бы он не боднул тебя.

— Я его так бодну, — отозвался Бардуша, — что шкура его будет сушиться на крыше!

— Сюда, волчья доля, сюда! — раздался через некоторое время его раздраженный голос. Потом он вдруг громко расхохотался и добавил: — Эх, жизнь! Что человек, что скот!

— Что ты смеялся? — спросил я, когда он вошел.

— Как тут не посмеешься, — сказал Бардуша, усаживаясь и протягивая руки к огню. — Как только я привязал этого буяна, к нему подошел один бык и ударил его в бок рогами. Подхалим, хотел мне понравиться! Если ты такой герой, почему ты не ударял его до этого, когда он не был привязан?

По какой-то таинственной закономерности разговор о нравах быков вывел нас к тому, что, оказывается, этот пастух Хасан на самом деле не Хасан, а Хозе. Он из тех испанских детей, которых ввезли в нашу страну во время гражданской войны в Испании. Хозе ничего не помнит о своей первой родине, только помнит, что долго-долго плыл пароход. Все остальное он забыл, ну и, разумеется, испанский язык.

— Однажды в Мухусе продавал орехи, — сказал он, — подходят двое и говорят между собой по-чужестранному. Оказалось — испанцы.

— Ты им сказал, что ты испанец? — спросил я.

— Нет, конечно, — ответил он, — какой я испанец, я абхазец!

— Что-нибудь понял, — спросил я, — когда они говорили между собой?

— Ни одного слова! — воскликнул он почти гордо, как о каком-то прочном, хотя и неведомом достижении.

— А испанские песни слышал? — спросил я у него, пытаясь докопаться до его генетической памяти.

— Конечно, — сказал он, — у меня и здесь есть «Спидола».

— Ну и что, — спросил я, — что-нибудь чувствуешь?

— Ничего, — сказал он, как бы опять настаивая на прочности своего неведомого достижения, — обыкновенная заграничная музыка!

Он посмотрел на меня с некоторой вызывающей готовностью множить примеры этой прочности. И тут у меня мелькнула безумная мысль проверить его испанскую реакцию на Карменситу.

— А ты Зейнаб знал? — спросил я у него.

— Какую Зейнаб? — подозрительно переспросил он, словно чувствуя в моем вопросе некоторую недобросовестность. — Эту фулиганку, которую отец убил?

— Да, — сказал я.

— Кто ж ее не знал, — презрительно процедил он, решительно не понимая, какое к этому имеет отношение прочность его достижений, — я бы ее там, под землей, палкой забил, как змею. Слыхано ли, чтобы абхазка так позорила своего отца! А чего ты ее вспомнил?

— Просто так, — сказал я, сдаваясь.