Санджар Непобедимый

И голодная, алчущая толпа ринулась к блюдам плова, увлекая отбивающегося Гияс–ходжу. Он очутился рядом с Ползуном и, брызгая слюной, крикнул;

— Кто распорядился подавать плов?

Презрительно взглянув на его потемневшее, искаженное лицо, Ползун ответил:

— Потом поговорим. Идите, кушайте.

Сам он, давая знаки слугам, запрыгал к возвышению, около которого стоял Санджар. Мгновенно была постлана скатерть. Появилось все, что полагается в таких случаях. Сам Ползун усадил Санджара и Курбана и, изобразив подобие улыбки, начал угощать дорогих гостей.

Он закатал длинный рукав халата и протянул руку, чтобы взять горсть рису. Глаза его встретились с остановившимся взглядом Санджара, устремленным на его руку, где была вытатуирована арабская надпись.

Еще не оформившееся воспоминание мелькнуло в мозгу командира. Где и когда он видел нечто подобное? Где же? Он не вытерпел:

— Домулла! Простите неприличие вопроса: что у вас написано на руке?

Ползун усмехнулся:

— Глупость молодости… А написано: «Нарушитель обета прогневит его!»

— Какого обета? — поинтересовался Курбан. Ползун ответил уклончиво.

— Вообще обета…

Угощение было в полном разгаре. Горы плова исчезали на глазах. Но недаром ишан мавзолея Хызра–пайгамбара славился своим широким гостеприимством. Слуги несли все новые и новые блюда, и каждый мог насытиться вволю. С завидным аппетитом ел и Санджар. Но в то же время он напряженно думал: где же он видел надпись? Но так и не припомнил.

После ужина ишан пригласил к себе Санджара.

— Ты смелый воин, — сказал ему старец, — но ты сошел с пути, предначертанного отцами и дедами. Кто становится на новый путь, того ждут суровые испытания, сын мой.

Посмотрев на окружавших ишана прихлебателей, мюридов, слуг, Санджар упрямо тряхнул головой:

— Отец мой, о каких отцах и дедах говорите вы, о каком предначертанном пути говорите вы мне? Если те отцы и деды были эмиры, хакимы, помещики, — народу не по пути с ними. Если те отцы и деды — дехкане и пастухи, то народ идет по их пути, и я с ними…

Пир ужаснулся:

— Но где же найдешь ты, сын мой, всеблагую мудрость и благочестивое наставничество? Среди грубых пастухов, среди невежественных пахарей? Только мужи, преисполненные святыми изречениями пророка нашего, стоят в твердыне истины.

Санджар ответил резче, чем позволяли приличия и тревожная обстановка:

— Пусть… Пусть отец мой, пусть дед мой были неграмотны и невежественны. Пусть уступали они знаниями даже ничтожнейшему ишану и имаму, пусть. Но у народа нашего, у простого народа есть мудрейшие из мудрейших, светлейшие из светлейших, отцы, которые нас учат и направляют в наших поступках…

— О ком ты говоришь, сын мой? Речь твоя неясна и непонятна.

— Вы отлично знаете, мой пир, о ком я говорю. Только язык ваш не решается шевельнуться, чтобы произнести их имена и смутить покой вот их, этих ничтожных лизоблюдов. — Не обращая внимания на злобный шепот окружающих, Санджар закончил: — Кто они наши отцы? Имена их будут жить в народе вечно. Это они сделали нас людьми, это они помогли нам прозреть, это они дали нам счастье и радость.

— Я не знаю их имен, сын мой, — слабым голосом проговорил пир и, опустив голову, зашевелил губами.

— Ленин — имя его, Сталин — имя его! — сказал Санджар.

Вздох смятения пронесся по комнате.

После долгого молчания старец с трудом поднялся. Его свита замерла, ожидая знака.

Санджар тоже встал с места. Его лицо стало суровым и мрачным.

Тогда пир сказал:

— Ты святотатствуешь, сын мой. Как может быть отцом и наставником мусульманина неверный кафир? Мусульманский народ не пойдет по пути нечестия. Берегись!..

— Мой пир! Не запугать вам народ такими словами. Тысячу лет его морили голодом, заставляли слизывать грязь с сапогов беков и ханов, предавали мучительной смерти, и во имя чего?.. — Он горько усмехнулся. — Нет, Санджар–пастух не пойдет больше по пути горя и рабства, предписанного мусульманскими мужами мудрости из

Мекки. Нет, путь Санджара–пастуха — это путь Москвы, путь Ленина и Сталина.

Он поклонился пиру и пошел к двери, высоко подняв голову и не глядя ни на кого.

Все собравшиеся в комнате молниеносно расступились перед ним. «Их как ветром сдуло», — рассказывал потом Курбан.

Уже переступая порог, Санджар услышал за собой голос пира.

— Горе нам! Он — большевик… Горе! Яд большевизма проник в сердца правоверных…

Ползун проводил Санджара и его спутников через двор ханаки, по коридору чильтанов, священной роще, и только тогда вернулся обратно. Пиршество продолжалось. Подошел слуга и почтительно доложил, что ишан зовет к себе его и Гияс–ходжу. Когда они вошли в келью, старец спросил:

— Кто привел сюда воина?

Гияс–ходжа низко опустил голову и еле выдавил из себя:

— Мы с Ниязбеком решили: так будет хорошо. Он ищет денауского хакима. Мы подослали человека сказать, что он здесь.

— Зачем?

Едва заметным движением руки Гияс показал, какая участь готовилась Санджару.

— Почему вы не посоветовались с нами?

— Мы думали…

Тогда вмешался Ползун. Говорил он холодно, но голос его дрожал от ярости: