Санджар Непобедимый

Работа спорилась. Камни, земля, пучки соломы и хвороста летели в прорыв, и вода несколько сбавила свой шумный бег.

Возникла надежда, что плотину удастся спасти.

Старики позволили себе немного передохнуть. Джалалов, от усталости валившийся с ног, поражался выдержке почтенных дехкан, самому молодому из которых было по меньшей мере семьдесят лет.

Один из старейшин подошел к сидевшему в тени хакиму и сдавленным от ярости голосом спросил:

— Это ты сделал, бек–бобо?

— Молчи, раб! Я построил, я разрушил.

— Как ты построил? Как можешь ты говорить такое?

— Да, я. По моему приказу строили плотину, и я своими руками разрушу ее, чтобы ни одна капля воды не досталась народу, позволившему опутать себя большевикам. — Он расхохотался: — Да, пусть дехкане без нас, своих благодетелей, грызут сухую землю, пусть давятся ею.

— Но земля орошена нашим потом! Мы строили плотину своими руками. Мы строили, мы — народ. Полгода строили — умирали, исходили кровавым потом и слезами… Мы строили. А ты пытаешься лишить нас и наших детей хлеба и жизни только потому, что ты воспользовался плодами нашего труда, что ты пил нашу кровь…

Вмешался другой старик:

— Ты бек… Но не ты задумал строить. Вот он, — и он указал на первого старика, — задумал строить плотину и показал народу как работать. Он, почтеннейший и уважаемый. А ты, ты отобрал у нас три четверти воды и земли и держал нас впроголодь, вытягивал из нас жилы. Ты…

— Молчи, дурак! Какое мне дело до ваших рабских разговоров? Ползай, лижи следы моих ног.

И, взглянув на плотину, он торжествующе засмеялся.

— Вот, смотрите. Теперь пусть сотни дехкан, сотни баранов придут с кетменями… Поздно. Нет вам воды.

Старейшины, как один, обернулись и с горестными воплями кинулись к кетменям.

Но труд их был напрасен. То ли в разговоре с хакимом они затянули перерыв в работе, то ли вода уже с самого начала произвела слишком большие разрушения, но сейчас поток неистовствовал… Очевидно, невидимые струи пробились в глубь тела плотины и начали размывать ее со страшной силой. Сооружение разваливалось на глазах. С грохотом и треском отваливались уже не отдельные камни, а большие сцементированные известью глыбы. В несколько минут высокая величественная плотина была размыта.

И на уцелевшем куске ее, нависшем над оврагом, стояли, горестно подняв лица к равнодушному сияющему небу, пять старцев, пять скорбных фигур, напоминающих плакальщиков, оплакивающих дорогого покойника.

Так продолжалось несколько минут. Затем один из стариков протянул руки вперед и шагнул в поток… Он перевернулся в воздухе и, раскинув руки, погрузился в пучину.

Джалалов бросился к краю обрыва, но тотчас понял, что он беспомощен. Сердце его сжалось от боли и жалости. Над ухом прозвучал голос Курбана.

— Так нужно было… Нужна жертва, иначе воду никто не усмирит.

— Да, нужна жертва, — прокричал Джалалов, — я своими руками утоплю сейчас проклятого хакима.

Он повернулся и бросился к чинару.

Хакима под деревом не было… Не было его и в кустарнике. Правитель исчез. Позади мазара в заброшенном саду, нашли следы подков и свежий конский навоз. Бек ускакал, по–видимому, в тот момент, когда произошла катастрофа.

Около чинара Джалалов нашел небольшой бумажник, перевязанный шнурком. В нем лежали бухарские бумажные, очень грубо отпечатанные деньги, николаевские ассигнации, документы и среди них записка, написанная твердой рукой Санджара.

В ней говорилось о том, что податель этого письма должен беспрепятственно пропускаться по дорогам Восточной Бухары. Написанное было скреплено личной печатью Санджара.

Джалалов ничего не сказал Курбану. Только лицо его еще более помрачнело. Он предался самым грустным размышлениям. И в тон им были рассказы старейшин. Они собирались идти в свой родной кишлак сообщить трагическую весть о том, что посевы их в этом году не получат влаги, что сотни, тысячи танапов хлеба, хлопка, садов и виноградников обречены на гибель, что богатый цветущий оазис, созданный двадцать лет назад руками тысяч людей и кормивший тысячи людей, погиб, что нужно уходить, иначе всем грозит голодная смерть.

И все это сделал один человек — мстительный и злобный, бывший хаким денауский, распоряжавшийся по праву эмирской деспотии жизнью дехкан, их очагами и достатком. Народ изгнал его, и он в последнюю минуту злобно и гнусно отомстил народу, как мстит раздавленный скорпион, вонзая в расплющившую его босую ногу свое ядовитое жало.

Джалалов молчал. Он почти не слушал стариков. Он думал о Санджаре, которого уважал и любил, перед которым преклонялся.

…Когда он передал записку Кошубе, командир мельком взглянул на нее и спросил:

— Что ты хочешь сказать, товарищ Джалалов?

— Прочитайте. Ведь… очень странно.

— Вот что, пусть все останется между нами. Санджар рассказал мне. И о записке тоже…

V

В горах темнота особенно густа и непроницаема. Нет ничего легче как сбиться с дороги, попасть на край скалы, сорваться в пропасть.

Но тем не менее всю ночь небольшая группа всадников настойчиво, неутомимо уходила в глубь гор, подымаясь к границе вечных снегов.