Все было странно и необычно: и мрак, и закрытые окна магазинов, и громкие возбужденные голоса, и необычное таинственное движение невидимых, но чувствуемых вокруг людей. В этом было что-то лихорадочное, пугающее, но возбуждающее сердце к каким-то несознанным порывам. Как будто над городом пронеслось что-то свободное и, одним взмахом невидимого могучего крыла сметя всю привычную аккуратную жизнь с ее порядком, равномерным шумом и тусклыми огнями, открыло жизнь новую, загадочную, тревожную и бодрую, в которой было что-то похожее на предрассветную зыбь в море.
Чем дальше углублялись во тьму улиц Лавренко и Кончаев, тем сильнее охватывало их радостное оживление. Вокруг в темноте двигались целые толпы, слышались голоса и смех, изредка то близко, то далеко вспыхивало и обрывалось начало песни. Было похоже на какой-то ночной праздник, и в темноте все люди казались одинаковы и одинаково радостны и бодры.
Кончаев, как молодая собака в поле, чутко поворачивал во все стороны голову.
— А здорово, ей-богу! — вскрикнул он молодым восхищенным голосом.
— Да!.. Надолго ли только?.. — тихо пробормотал Лавренко.
— Ну, что ж?.. Все равно! — еще громче, еще моложе крикнул Кончаев, коротко и бесшабашно махнув рукой. — Важно то, что все почувствовали, что такое свободная жизнь, почувствовали, как с нею и все становятся лучше, общительнее, интереснее… Этого уж не забудут, а все остальное чепуха.
— Верр-но! — необычайно внушительно и так неожиданно близко, что Лавренко даже отшатнулся, прогремел из темноты громадный бас. — Р-руку, товарищ!..
Перед ними выросло несколько темных, как будто безличных силуэтов, и кто-то нашел и сжал руку Кончаева твердой шершавой ладонью.
— Свобода, а на все прочее начхать!.. Правильно я говорю, товарищ? — пробасил голос.
— Правильно, товарищ! — задушевно и ласково отозвался Кончаев.
— Пущай завтра все помрем, а уж мы им покажем, — сказал еще чей-то голос, такой же молодой и задорный, как у Кончаева.
— Да, да… — тяжело вздыхая, согласился Лавренко.
Они разошлись, но у Кончаева еще долго сердце билось восторженно и на глазах выступали слезы.
— Взять хоть одно это слово: «товарищ», — прерывисто говорил он, глядя перед собой в темноту широко раскрытыми, влажными глазами, — только в такое время люди чувствуют, что они действительно товарищи…
— По несчастию… — с тихой иронией подсказал Лавренко. — Впрочем, вся жизнь человеческая — несчастье, — прибавил он задумчиво.
— Ну, так что же вы мне скажете, голубь мой? — спросил он, когда они дошли до бульвара и остались одни среди еще черных прозрачных деревьев и запаха первой травы перед лицом далекого звездного неба. Днем отсюда было видно открытое, голубое море, на которое каждый день приходил подолгу смотреть Лавренко, но теперь было темно и только по тому, как низко, точно подвешенные над какой-то пустотой, блестели звезды, чувствовалось оно. Горизонта нельзя было отделить от черного неба, и все сливалось в одну воздушную безграничную пустоту. Далеко, далеко внизу слабо светились два неподвижные огонька, красный и зеленый.
— Вон видите, — оживленно и быстро сказал Кончаев, протягивая куда-то во мрак руку, — это, должно быть, на броненосце.
По звуку его голоса можно было догадаться, как блестят у него глаза и горят щеки.
Лавренко тяжело вздохнул в темноте. Лица его тоже не было видно, но чувствовалось, что оно тревожно и грустно.
— Что-то будет, что-то будет, голубь мой, — тихо и печально проговорил он.
— Ну, вас, кажется, это не очень беспокоит, — вспоминая бильярд, смешливо возразил Кончаев.
Лавренко вздохнул еще глубже и промолчал.
— Так вот что, доктор, — заговорил Кончаев, беря его под толстую теплую руку, и, сразу меняя тон на серьезный и даже неестественно торжественный, передал Лавренко распоряжение комитета.
Лавренко слушал молча, а когда Кончаев замолчал, опять тяжело вздохнул.
Эти вздохи почему-то раздражали Кончаева.
— Да что вы все охаете, доктор? — досадливо спросил он, выпуская его руку.
— Да что, голубь мой, — искренно и мягко ответил Лавренко. — Грустно все-таки…
— Что ж тут грустного?
— Будут стрелять, народу перебьют много, а что из того? Для чего?
— Как для чего? — вспыхивая, переспросил Кончаев. — Жертвы нужны для каждого большого дела. Без этого нельзя… За что? За общее дело, за свободу.
— Для кого? — тихо спросил Лавренко.
Кончаев почувствовал, что доктор грустно улыбается во тьме.
— Для всех! — мгновенно раздражаясь молодым и пылким задором, ответил он.