Санин

— Эти переживания были однообразны: счастье его жизни состояло в том, чтобы безропотно воспринять всякое несчастье, а богатство в том, чтобы все больше и глубже отказываться от всякого богатства жизни! Это был добровольный нищий и фантаст, живущий во имя того, что ему самому не было вовсе известно.

— Вы не знаете, как вы меня терзаете! — вскрикнул Соловейчик, неожиданно заломив руки.

— Однако вы какой-то истеричный, Соловейчик! — удивленно заметил Санин. — Я ничего особенного не говорю! Или этот вопрос очень наболел в вас…

— Очень! Я теперь все думаю и думаю, и голова у мине болит… Неужели все это была ошибка?.. Я себе, как в темной комнате… и никто мине не может сказать, что делать!.. Для чего же живет человек? Скажите вы мине!

— Для чего? Это никому не известно!..

— А разве нельзя жить для будущего? Чтобы хотя потом был у людей золотой век…

— Золотого века никогда не может быть. Если бы жизнь и люди могли улучшиться мгновенно, это было бы золотое счастье, но этого быть не может! Улучшение приходит по незаметным ступеням, и человек видит только предыдущую и последующую ступени… Мы с вами не жили жизнью римских рабов или диких каменного века, а потому и не сознаем счастья своей культуры; так и в этом золотом веке человек не будет сознавать никакой разницы со своим отцом, как отец с дедом, а дед с прадедом… Человек стоит на вечном пути и мостит путь к счастью, все равно что к бесконечному числу присчитывать новые единицы…

— Значит, все пустота? Значит, «ничего» нету?

— Я думаю. Ничего.

— Ну, а ваш Ланде? Ведь вот же вы…

— Я любил и люблю Ланде, — серьезно сказал Санин, — но не потому, что он был таков, а потому, что он был искренен и на своем пути не останавливался ни перед какими преградами, ни смешными, ни страшными… Для меня Ланде был ценен сам по себе, и с его смертью исчезла и ценность его.

— А вы не думаете, что такие люди облагораживают жизнь? А у таких людей являются последователи… А?

— Зачем ее облагораживать? Это — раз. А второе то, что следовать этому нельзя. Ланде надо родиться. Христос был прекрасен, христиане — ничтожны.

Санин устал говорить и замолчал. Молчал и Соловейчик, молчало и все кругом, и только, казалось, мерцающие вверху звезды ведут какой-то нескончаемый безмолвный разговор. Вдруг Соловейчик что-то зашептал, и шепот его был странен и жуток.

— Что такое? — вздрогнув, спросил Санин.

— Вы скажите мне, — забормотал Соловейчик, — вы мне скажите, что вы думаете… если человек не знает, куда ему идти, и все думает, все думает, и все страдает, и все ему страшно и непонятно, может, тому человеку лучше вмереть?

— Что ж, — нахмурившись в темноте, сказал Санин, ясно и остро понимая то, что невидимо тянулось к нему из темной души еврейчика. — Пожалуй, лучше умереть… Нет смысла страдать, а жить вечно все равно никто не будет. Жить надо только тому, кто в самой жизни видит уже приятное. А страдающим — лучше умереть.

— Вот и я так себе думал! — с силой вскрикнул Соловейчик и вдруг цепко схватил Санина за руку.

Было совсем темно, и в сумраке лицо Соловейчика казалось белым, как у трупа, а глаза смотрели пустыми черными впадинами.

— Вы мертвый человек, — с невольной тревогой в душе сказал Санин, вставая, — и, пожалуй, мертвецу самое лучшее и вправду — могила… Прощайте…

Соловейчик как будто не слыхал и сидел неподвижно, как черная тень с мертвым белым лицом. Санин помолчал, подождал и тихо пошел. У калитки он остановился и прислушался. Все было тихо, и Соловейчик чуть-чуть чернел на крыльце, сливаясь со мраком. Неприятное томительное предчувствие заползло в сердце Санина.

«Все равно! — подумал он. — Что так жить, что умереть… Да и не сегодня-завтра».

Он быстро повернулся и, с визгом отворив калитку, вышел на улицу.

На дворе по-прежнему было тихо.

Когда Санин дошел до бульвара, вдали послышались тревожные странные звуки. Кто-то, гулко топоча ногами, быстро бежал во мраке ночи, не то причитая, не то плача на бегу. Санин остановился. Черная фигура родилась во мраке и все ближе, ближе бежала на него. И почему-то Санину опять стало жутко.

— Что такое? — громко спросил он.

Бегущий человек на минуту остановился, и Санин близко увидел испуганное глуповатое солдатское лицо.

— Что случилось? — тревожно крикнул он.

Но солдат что-то пробормотал и побежал дальше, гулко топоча ногами и не то причитывая, не то плача. Ночь и тишина поглотили его как призрак.

«Да ведь это денщик Зарудина!» — вспомнил Санин, и вдруг твердая красная мысль отчетливо и как-то кругло вылилась в мозгу: «Зарудин застрелился!..»

Легкий холод тронул виски Санина. С минуту он молча глядел в тусклое лицо ночи, и казалось, между тем загадочным и страшным, что было в ней, и им, высоким, сильным человеком, с твердым взглядом, произошла короткая и страшная, молчаливая борьба.

Город спал, белели тротуары, чернели деревья, тупо глядели темные окна, храня глухую тишину.

Вдруг Санин встряхнул головой, усмехнулся и посмотрел перед собой ясными глазами.

— Не я в этом виноват, — громко сказал он… — Одним больше, одним меньше!..

И пошел вперед, высокою тенью чернея во мраке.

XXXIII