Санитар

Через полчаса на Фрунзенском валу, горбом согнувшись, потея в жарком свитере, Серый тоненькой иголочкой искал вену на узкой, с желтоватыми дрожащими пальчиками, кисти, боясь поднять глаза на молодую женщину, а она шептала: «Не бойтесь, доктор, я потерплю… Только найдите вену… Дышать, дышать нечем!» Она сидела на твердом, каком-то церковном стуле, с узкой спинкой черной кожи, высоко возвышавшейся над ней, совсем девочка, в коротком ситцевом халатике, не достававшем смуглых коленок. Она была коротко острижена, но темные, колечками, волосы уже отросли на шее, и от этого шея казалась еще тоньше и слабее. Страшный живот, с вывороченным пупком, вываливался из незастегнутого на средние пуговки халата, голубые змеи-вены ползали в просвете по животу. Она была красива, эта девочка-женщина, но будто над ней зло пошутили, покрасив волшебного рисунка рот, которым она часто втягивала воздух, сине-коричневой помадой. В тесной квадратной комнатке была еще пожилая, ее мать, и девочка лет десяти, ее дочь. Они молча сидели за дощатым скобленым столом без скатерти, уставленным до краев пузырьками, чашками, коробочками. Здесь же и чайник примостился на алюминиевой подставке, и открытая хлебница, и блестела лужица пролитого чая. Над столом, отбрасывая тень, раскрыл крышки Ящиков. «Это все, доктор? — спросила молодая, и Серый услышал ее взгляд, жгущий ему темя. — Я умру?… Мне не страшно. Жизнь такая ужасная! Только Кристиночка остается…» «Вы бы увели ребенка», — не разгибаясь, сказал Серый, цепляя венку на кончик иголки и теряя ее. «Кристина все понимает», — тускло сказала пожилая. «К сожалению, она все понимает, — прошептала молодая. — Ах, как все нелепо!» Серый поймал упрямую жилочку с четвертого раза и осторожно нажал поршень. «Слава богу!» — всхрипнул он, легчая оттого, что кожа не вздувается, значит, в вене, и насквозь не проколол. «Неужели?» —шепнула молодая. «Сегодня две бригады были, не могли попасть», — сказала пожилая. Серый поджимал поршень, страшась, жиденькая была венка, как бы не лопнула. «Сейчас, сейчас будет легче! — молилась молодая. — Уже легче…» Шприц пустел, немножко мутной красной жидкости оставалось в нем, когда Серый отсоединил его, оставив иголку в вене. Из канюли выдавилась густая черная капля. Серый бережно, чтоб не шевелить иглу, подложил под канюлю клочок ваты. «Сейчас еще наберу», — сказал он. И, не найдя алмазика, стал отламывать носы ампул пальцами. Когда ампулы большие, стекло у них толстое. Хорошие импортные ампулы пальцами не осилишь. Серый рубанул ампулы тяжелым шпателем, забрызгав стол битым и мокрым. «Ничего, — сказала пожилая, не двигаясь. — Я уберу». И лицо ее не меняло выражения обреченного ожидания. Так ждут поезда в вокзальных залах опытные транзитные пассажиры, зная, что ничего не изменишь, на время повлиять нельзя.

Серый набрал шприц, насадил его на канюлю. Шлепнулся на пол, напитавшись кровью, ватный квач. И сразу, только нажал поршень, вздулась голубым бугорком кожа. «Проклятье!» — сказал Серый. «Нет?» — спросила молодая. Серый вышел из вены. «Может, хватит, может, раздышусь?» «Я еще попробую, — ответил Серый. — Потерпите». Удалось ввести полшприца, прежде чем лопнула другая вена. Серый ввел еще внутримышечно, в смуглое плечо.

— На ночь мне хватит, как вы думаете? — спросила молодая. — Только не уходите сразу, — попросила она. И когда Серый считал пульс, она взяла его за руку, повыше запястья, и не отпускала, поглаживала рукав халата, пальцы подрагивали. Так Серый и сидел, не решаясь отнять руку, со шприцем в другой, боясь пошевелиться.

— Мне уже легче, — сказала она и очень тихо спросила: — Я не умру сегодня?

— Вас надо в больницу везти, — сказал Серый, отворачиваясь, озабоченно перекладывая грязные шприцы.

— Нет, нет! — вскричала она. — Только не в больницу!

— Жидкость надо из живота выпустить, — глухо проговорил Серый, стыдясь и ненавидя себя.

— Ах, доктор! Неужели вы думаете, что я ничего не понимаю!

Она открыла глаза.

— Мне легче. Мне действительно легче.

Пожилая повела Серого в ванную, и, размывая шприцы, Серый узнал, что зовут пожилую Раисой Герасимовной, а молодую зовут Джульеттой, что они из Кисловодска, где у пожилой свой дом и куда она увезет Кристину, когда все кончится. Ревматизм у Джульетты с детства, с пяти лет, а комната — это все, что осталось от кооператива, который Раиса Герасимовна купила дочке, когда Джульетта в восемнадцать лет вышла замуж по безумной любви, приехав в Москву учиться в консерватории.

— Он был балованное дитё, ее Ромео, — сказала Раиса Герасимовна голосом, в котором была одна усталость. — Московское балованное дитё, из профессорской семьи. Они были против Джульетты, чего только не делали!