Санитарная рубка

Так и сталось. Недели через две, случайно встретив отца Никодима на улице, Левка перебежал через дорогу и замер перед ним, не давая прохода. Был он теперь обряжен в гимнастерку, перепоясанную широким ремнем, который оттягивала кожаная кобура, в фуражку защитного цвета с нашитой на околыш матерчатой красной звездой и в новые блестящие сапоги доброй выделки — весь иной, на самого себя непохожий. Прищурился и сквозь зубы, как слюной, цыкнул:

— Сматывай удочки из Успенского, все равно закопаю! Вот утвердим новую власть — и каюк тебе.

Поправил фуражку, к которой, видно, еще не привык, и быстрой молодой походкой двинулся дальше по улице — по-хозяйски, по самой середине.

Новая власть утвердилась окончательно в конце зимы. Появился сельсовет, над крышей которого вывесили красный флаг, а в сельсовете, соответственно, председатель — Леонтий Кондратьевич Бавыкин. Именно так: Леонтий Кондратьевич, или товарищ Бавыкин, но уж никак не Левка. В церкви он не появлялся, а если встречал случайно отца Никодима на улице, делал вид, что не замечает. Проходил молчком и только губы кривил, но глаза говорили доходчивей и страшней, чем слова. Подожди, говорили они, недолго землю топтать осталось, если не убежал из Успенского; я свое обещанье, что закопаю тебя, выполню. Леонтий, действительно ничего не позабыл, ни единой капли из той злобы, что копилась в душе, не уронил и ждал лишь удобного момента, чтобы выплеснуть все разом, без остатка. По весне съездил в Сибирск на трехнедельные курсы совработников, вернулся оттуда с рыжим кожаным портфелем, с длинными речами о политическом моменте и едва ли не каждую неделю собирал в сельсовете собрания.

Новая жизнь, хоть и с трудом, подскакивая на ухабах, входила в Успенское. И в этой новой жизни отцу Никодиму оставалось все меньше места, но он не отчаивался и старался служить так, как служил всегда — в заботах, в хлопотах, отпевал и крестил, исповедовал и причащал, жалея и любя всех, кто приходил в храм. Про угрозы Леонтия вспоминал редко, а если вспоминал, отмахивался, стараясь убедить самого себя, что ничего страшного не случится.

Ошибся отец Никодим. Случилось.

В самом начале лета, в будний день, появился в церкви Леонтий Бавыкин, а вместе с ним еще трое военных, и все при оружии. Будто воевать собрались.

— Сам отдашь или обыск устроим? — сразу, без разбега, спросил Леонтий.

— Чего я отдать должен, Леонтий Кондратьевич? Скажите для начала, да и фуражки бы сняли, в храм все-таки пришли…

— Не указывай! Где листки прячешь?

— Господи, какие листки?

— А те самые, где против Советской власти написано! А еще написано, что надо восставать против нее и совработников убивать! Овечкой прикинулся — не знает он! Последний раз спрашиваю — где? Молчишь? Тогда мы сами найдем, приступай, ребята.

И первым пошел по церкви, заглядывая во все углы. Трое приезжих последовали за ним. Скоро вытащили из-под лестницы, ведущей на колокольню» старое ведро, а в нем, под тряпкой, лежала стопка бумажных листков.

Я же говорил, что сведенья у меня точные! — возликовал Леонтий, и листки у него в руке затрепыхались, как живые. — Вот она, контрреволюция! В чистом виде! Забирай его, ребята!

Забрали отца Никодима быстро и сноровисто. Не дали даже котомку сложить. Вывели из церкви, усадили в телегу, и каурый жеребчик бойко покатил ее из Успенского — только легкая пыль поднялась следом, но и она скоро истаяла.

Леонтий снял фуражку, вытер потный лоб и цыкнул слюной под ноги:

— Я свое слово всегда держу. Говорил, что закопаю… А тебе, братка, пусть поминки будут.

* * *

Белый голубь долго кружил над колокольней и никак не мог опуститься на привычное свое место. Время от времени взмывал вверх, становясь в небе едва различимой точкой, затем чертил плавные круги, снижался, но остановить полет никак не мог. Креста на колокольне не было, вместо него зияла на маковке большая черная дыра и она пугала голубя, не понимал он — по какой причине нарушилась привычная за много лет картина?

Но силы его иссякали, круги становились все меньше, в конце концов голубь опустился на неровно вырванный край черной дыры, сложил уставшие крылья и стал оглядывать темными бусинками глаз изуродованное место своего многолетнего жилища.

Разор был не только на колокольне, с которой свернули крест. Разор был и в самом храме. Лежала на полу толстым слоем осенняя грязь, натасканная с улицы множеством ног, на полу же валялись выломанные царские врата, многие иконы были сорваны и свалены в углу грудой. На стене, прибитый гвоздями, висел плакат из красной материи и на нем, выведенная чернилами, надпись: «Даешь безбожный субботник! Даешь советский клуб!»

По решению властей село Успенское переименовали совсем недавно в Первомайск, а помещение церкви, как написали в казенной бумаге, из-за малого количества верующих и из-за отсутствия священника, передавалось в ведение сельсовета и предписывалось в той же казенной бумаге устроить в нем клуб и организовать культурно-просветительскую работу для населения.

До субботы оставалось еще два дня.