Санки, козел, паровоз

Этого Виталик не знал. Не придумал. В сущности, определить их судьбу — дело читателя: раздать друзьям, родным или совсем незнакомым, построить приют для бездомных собак, скупить все статуэтки олимпийских мишек (ага! вот когда он это сочинял, в 1980 году)… Да и какая разница.

Тяга к лицедейству отличала и самого автора. Она овладела Виталиком еще в школе. Драмкружок. «Мещанин во дворянстве», класс, пожалуй, девятый. Блистал Додик, будущая звезда стоматологии и муж другой звезды, сочинительницы текстов для эстрадных певцов. Верзила-баскетболист неожиданно проявил себя комиком, сыграл Журдена. Тогда же восходила артистическая звездочка Аллочки — ну да, той самой, вместе с которой он позже тушил новогоднюю елку. Виталик играл учителя пения. Успех обеспечивался тем, что слух у него напрочь отсутствовал и он очень громко провыл: «Коль терпит так, Ирис, тот, кто вас любит нежно, какой же для врага готовите вы ад». Грим, усишки, штанишки буфами — названные в сопроводительном документе Мостеакостюма штаниками. Отрава эта дремала в его организме более десяти лет, пока вновь не проснулась, соединившись с тягой к английскому языку, и не погнала в English Drama Group при Доме учителя.

То было время тушинских страданий. Располагавшийся там почтовый ящик — что-то по части изделий «воздух-воздух» — приютил его и укрыл от армии. Чтобы к восьми добраться до места, Виталик вставал в пять, дожевывая бутерброд, брел к автобусу, втискивался в тесное пахучее пространство — а пахнуло оно человеческими испарениями, злобой, влажной мануфактурой, перегаром, нищетой, бензином, неуютом, хозяйственным мылом, крахом надежд, «Шипром», уныньем и чесноком, — и он, автобус, влек его тело до метро «Университет», откуда, обоняя практически те же запахи за исключением, пожалуй, бензина, Виталик с пересадкой добирался до «Сокола», чтобы продолжить ингаляцию в трамвае. Последние полкилометра дышал свежим воздухом тушинской глухомани. Там, укрепляя обороноспособность страны (с перерывом — сорок пять минут — на обед) путем тыканья паяльником в лепестки на гетинаксовых платах, он прожигал свои юные годы, числом два, покуда угроза загреметь в армию не рассосалась. Так вот, техинтеллигенция шестидесятых, фрагментом которой оказался Виталик, — славный народ. Витя, гений схемотехники, глухой ко всему, что этой самой схемо не касалось. Юра, бездипломный техник, «беломорина» в зубах, чуть гордый общением на равных с инженерами, славнейший и добрейший малый. Начальник лаборатории Саша, книголюб и философ, любитель фантастики. Могучий и болявый — что-то со спиной, спондилез. Гена, называвший всех коллег «доктор» и убежденный, что только изделиестроение способно поддерживать научный потенциал страны. Сережа — вот к кому привязался Виталик крепче всего. Молчаливый, ироничный, элегантный и спортивный — тяжеленную железную штуковину в ежедневный физкультперерыв поднимал из-за головы, что было доступно еще только одному их коллеге, имя которого ускользнуло из памяти Виталика и, стало быть, моей, а сочинять нет нужды. Тот, помимо манипуляций с железом, щеголял немецкими словами: «А это ты мёглих? — И делал стойку на табуретке, переходя в положение “уголок”. — Это ты унмёглих». На что Сережа невозмутимо повторял упражнение с отменной легкостью. И Виталик — по обыкновению — завидовал. А еще этот коллега с позабытым именем пел песни Вертинского с удивительным сходством:

Потом опустели террасы,
И с пляжа кабинки свезли.
И даже рыбачьи баркасы
В далекое море ушли…

И эту, которую Виталик раньше и не знал вовсе:

В темной сумеречной тени поднял клоун воротник
И, упавши на колени, вдруг завыл в тоске звериной.
Он любил, он был мужчиной,
Он не знал, что даже розы на морозе пахнут псиной!
Бедный Пикколо-бамбино!

И Виталик снова завидовал. А пахнущие псиной розы натолкнули его, питавшего к собачьему племени нежные чувства, к простой мысли: если розы пахнут псиной, то верно и обратное — что собаки пахнут розами.